У русского человека особая любовь к бане. Русские парились всегда. Впитывая в себя всепроникающий жар воздуха, силу воды и неукротимость огня, они очищали не только тело, но и душу. После нестерпимого жара и холода лица светлеют, глаза сияют, а походка становится легкой, невесомой. Баня дает доброту, тепло, спокойствие, надежность, нежность. Баня – что-то божественное.
Самая северная баня, которую я видел, была на полуострове Ямал.
Однообразная ровная тундра без горизонта, когда земля плавно переходит в небо над тобой. Темная февральская ночь (зимой там ночь все время). Непрерывный монотонный ветер, мороз 40–60 градусов, свет звезд закрыт высокими мрачными облаками, через которые не пробиваются вспышки полярного сияния.
Прошло уже пять месяцев, как мы здесь. Работали в любое время суток, столько, сколько позволяла погода. Да разве разберешь, когда день, когда ночь, если все время темнота, а разделить сутки можно лишь по слабому южному свечению неба, в то редкое время, когда оно без облаков.
Накопилась усталость, непонятное раздражение, чувство безысходности, опасное безразличие. Мы чувствовали себя безликими колесиками, валиками, рычажками бездушного рабочего механизма. Надо. Надо. Надо. И в этом слышался скрежет, катастрофический скрежет. В воздухе витало тягостное предчувствие.
«Баня!» – услышал я, входя в балок (вагончик на санях, в котором помещалось восемь человек на четырех двухъярусных койках с входом посередине и металлической печкой «буржуйкой» напротив входа).
Когда осел туман, вызванный морозным воздухом, ворвавшимся вместе со мной, я увидел два ведра, стоявшие на раскаленной докрасна «буржуйке». В них глухо клокотала снеговая вода. Два друга, преодолевших вместе не одну полярную ночь, готовились к бане.
На пол поставили неизвестно откуда взявшийся, наверное, припрятанный, таз. В него встал ногами голый моющийся, прижав руки к бокам. Его товарищ, зачерпывая кипяток из ведра и чуть-чуть разбавив снегом, осторожно поливал на голову, плечи, стараясь не уронить ни капли на пол, потому что вода, попавшая в щели, с легкостью разрывала не только дерево, но и отрывала огромной толщины куски металла.
Вода, стекая по телу, оставляла дымящиеся следы, казалось, кожа набухала и отставала от мяса, светлея и окрашиваясь в ярко-красный цвет.
Когда вся кожа приобрела цвет раскаленного железа, черным едким мылом, основу которого составлял вытопленный жир павших животных, мывшийся, начиная с головы, намылил все неподвижное тело до образования бурой клочковатой пены. Одно ведро было снято с «буржуйки» и поставлено у выхода. Тело внезапно ожило, выскочило из таза и, оставляя пенные следы, помчалось к выходу, схватило ведро горячей воды, в это время товарищ распахнул настежь дверь балка. Скатившись по железным ступенькам на снег, освещаемый через дверь, человек внезапно издал душераздирающий крик, рев, вопль, в котором было все: ярость, восторг, торжество победителя, наслаждение. Крик, вызывающий ужас и трепет. От неожиданности не только я подскочил с сиденья, но казалось, и тучи, беспорядочно махая хаотическими темно-серыми крыльями, панически ринулись вверх, стремясь спастись. Подняв над головой ведро, смельчак не торопясь вылил его себе на голову. Вода, растекаясь по прочному снегу (на котором даже тяжелая гусеничная техника оставляла еле заметные царапины), образовывала ровный круг, края которого на глазах замерзали, превращаясь в ледяной валик, благодаря чему уровень воды повышался над поверхностью. Вылив воду и смыв пену, мужчина не спеша прошел по снегу, поднялся в балок по промороженным железным ступенькам, оставляя на них кожу подошв. Дверь за ним закрыл его товарищ. Пройдя к своей койке, побанившийся сел на нее, подняв поочередно ноги, извлек из подошв впившиеся в них острые колючки снега. Завернулся в одеяло и погрузился в глубокий сон.
Ошеломленный увиденным, я спросил его товарища:
– Зачем же он ТАК кричал?
– А ты посмотри, – ответил тот и, взяв в руки фонарик своей конструкции, в который помещалось с дюжину круглых батареек (отчего он скорее был похож на длинную увесистую дубинку), вышел наружу. Когда я последовал за ним, он включил фонарь. Мощный узкий луч света на тысячи метров прорезал мрак ночи. В безмолвной безжизненной темноте сверкнули огоньки, все они были парами, большие, маленькие и совсем маленькие. Вдруг в одном месте появились два огромных круглых огня, выделявшиеся как спутники на фоне темневшего закатного неба с чуть проглядывавшимися звездами.
Внезапно один огонек погас.
– Это он закрыл лапой глаз, подкрадывается, – сказал товарищ.
Мы молча вернулись в жилье. Я понял: это был белый медведь. Когда он подкрадывается к добыче, то закрывает демаскирующий его черный нос и глаза. А желто-белая шерсть удивительно сливается с окружающим снегом.
Медведя невозможно заметить и в десяти шагах. Это огромный, страшный, беспощадный хищник весом до 700–800 килограммов, охотящийся на все движущееся, в том числе (и не безуспешно) на аборигенов, которые в своих не снимаемых до полного истлевания на теле шкурах напоминают оленей, но со специфическим запахом. Удар лапой с легкостью сносит полчерепа у человека.
Я догадался, что, когда на снег выскакивает невиданное белое, бесшерстное существо с жутким воплем, с клочьями пены и льющее из таза себе на голову воду, на медведя, должно быть, нападает оцепенение.
Но баниться в этот раз я не стал. Может быть, поэтому и живой до сих пор. «Умка» очень любит всё пробовать на вкус. Следы его зубов находили даже на железных траках гусениц.
Викторий ДЕВЯТКИН