Новый пациент Виктор Проскурин сразу показался мне странным. Почти не разговаривал, на вопросы отвечал односложно, проходя мимо, старался не смотреть мне в глаза. Обычно всё наоборот – больные пытаются поближе познакомиться с доктором, чтобы пройти более расширенное обследование, заодно подлечить и другие свои болезни. Виктор был совсем не таким.
Худой, мрачный и молчаливый, с каким-то темным цветом лица, он грустно ходил по коридору отделения, почти ни с кем не общался, перечитывал по несколько раз лежавшие на тумбочке газеты и часто курил на лестничном пролете. Именно здесь мы в основном с ним и встречались.
Из посетителей к нему приходила только мать. Раиса Павловна, полноватая женщина лет шестидесяти, с каким-то усталым выражением лица, навещала его каждый день вечером в одно и то же время. Они мало разговаривали друг с другом. Она приносила домашнюю еду, чай в термосе и очередную газету. Ко мне – лечащему врачу – она не подходила, как обычно происходит в отделении, не задавала вопросов. Просто сухо здоровалась, когда мы встречались с ней в коридоре или больничной палате.
У Виктора мы выявили тромбофлебит вен правой ноги, причем застарелый, частично разрешившийся. Диагноз требовал тщательного обследования и предполагал консультации разных специалистов. Тем более что внешний вид больного оставлял желать лучшего. От всех анализов и консультаций Проскурин отказался наотрез в первый же день.
– Доктор, мне всего этого не нужно. Вы просто лечите меня от этих ваших тромбов, и все. Причем тут анализы крови, мочи и всякая такая катавасия?
– Ну как же, так положено, – удивлялся я. – Надо докопаться до истины, определить причину развития болезни, а потом уже выстраивать схему лечения.
– Ничего не нужно копать и строить, –противился Виктор, – я просто хочу подлечиться, отдохнуть в конце концов. И все! Я перетрудился на даче, отсидел ногу, вот она и опухла. Мне уже лучше. Я прошу вас, ничего не нужно добавлять к моему лечению. Я настаиваю!
– Но почему же, – не понимал я, – ведь это нужно в первую очередь вам, мы же хотим вам помочь, чтобы в дальнейшем таких проблем не возникало.
– Спасибо, уважаемый, – сухо улыбался Проскурин, – я ценю ваше внимательное ко мне отношение. Но всего этого не надо. Я не хочу говорить об этом. Просто послушайте меня и все. И еще – ничего не говорите обо мне моей матери. Очень вас прошу…
– Да она вообще со мной и не разговаривает. Ни разу ко мне не подходила…
– Это пока. Я ее попросил. Но она скоро не выдержит и придет к вам. Вот увидите. Ничего ей не говорите. Что-нибудь о тромбах этих ваших наплетите и все. Ладно?
– Да я и не знаю ничего о вас, вы же не даете вас обследовать…
– Вот и хорошо, – чуть мягче улыбнулся Виктор и добавил: – Спасибо вам, не стоит так обо мне заботиться. Право, это лишнее. Извините, я сегодня устал отчего-то , хочу подремать. Да и вам отдыхать нужно – впереди всю ночь дежурить…
Подобные разговоры возникали у нас несколько раз. В итоге я устал его уговаривать и просто приходил в палату, чтобы померить давление и узнать о самочувствии. Так прошло почти две недели, и я с тяжелым чувством уже определил дату выписки. Странный пациент, почти не контактный, он с каждым новым днем беспокоил меня все больше. Но против его воли я действовать не мог.
За два дня до выписки Проскурина мы встретились с ним в курилке. Он глубоко втягивал в себя густой сигаретный дым и как-то безразлично смотрел в окно. Увидев меня, выходящего на лестничный проем, он дежурно кивнул головой и вновь уставился в окно. Минуту мы просто молчали. Потом я не выдержал:
– Виктор, вы много курите. Вам это противопоказано. Нужно бросать.
– Броса-а-а-ать, – протянул Проскурин и как-то саркастически ухмыльнулся, – все правильно. Это ваша работа – нам про вредности рассказывать. Только зачем?
Он неожиданно повернул голову и впервые посмотрел мне в глаза.
– Это же яд. Вы не смотрите на меня, я не пример для подражания. Сигарета не красит человека, тем более врача. Сам об этом еще успею пожалеть. Поверьте мне. А вам с вашими болячками нужно бросать срочно.
– Да я не об этом, – строго сказал пациент и опять отвернулся к окну. – Я не в смысле уязвить вас, вы и без меня знаете, что делать, а чего не нужно.
– Так и я не об этом! Я о вас. Вы категорически не хотите обследоваться, не хотите даже элементарные анализы сдать. Я могу сказать, что тут дело не в даче и не в физической перегрузке. У вас явные нарушения в работе свертывающей системы крови. И вид нездоровый какой-то, и цвет лица…
– Доктор, не надо! – осёк меня Проскурин и вновь посмотрел мне в глаза. – Не выбирайте слов, не аккуратничайте, я же вижу, что вы всё сами понимаете. Какие свертывающие системы, какой еще цвет лица? Не лукавьте!
Я на мгновение опешил и не смог ничего ему ответить.
– Свертывающие системы… – опять передразнил меня Виктор. – У меня рак. И вы именно об этом думаете, поэтому и настаиваете на анализах и консультациях. Вы боитесь меня напугать своими предположениями, а я и без вас все это знаю.
– Давно?
– Скоро год, как узнал. А он, клешнястый, во мне сидит давно. Я еще раньше худеть стал, да и слабость изнуряет не первый месяц.
– А почему вы не лечитесь? Это же не приговор, современная медицина способна…
– Я же просил вас, доктор! Не надо утешений и лишних слов! Четвертая стадия не нуждается в современной медицине и врачебной суете. Я этого не хочу!
– Виктор, так нельзя! Какая еще суета! Вам помощь нужна, а вы опускаете руки и подписываете себе приговор сами, – настойчиво заговорил я, но собеседник вновь не дал мне досказать.
– Доктор, она не знает… И не должна знать! Мать этого не переживет. У нее у самой два инфаркта было, еле выкарабкалась. Она думает, у меня что-то с обменом веществ, придумала авитаминоз какой-то, покупает дурацкие добавки на дрожжах, какие-то тошные выжимки из осетровых плавников. А я их пью. Только чтобы она ничего не заподозрила. Ей не вынести мой диагноз, понимаете?
Он закурил очередную сигарету, все так же обреченно взглянул в окно и спокойно продолжил:
– Я ей и так в жизни столько всего плохого сделал. Деньги воровал, из дома уезжал, бросая в самые непростые дни, даже бил, когда пил сильно… Она не виновата, что я такой. А теперь я хочу, чтобы она спокойно дожила до моей смерти. А потом… Не знаю. Лучше так. Я не переживу, если она умрет из-за меня. Если бы не мать, меня бы давно в петле нашли. Но я не могу. Из-за нее. Понимаете?
Мне трудно было что-либо говорить.
– Я понимаю… Пытаюсь понять. Но…
– Спасибо, доктор. Извините, что разоткровенничался. Не люблю об этом думать, а говорить тем более. Я и от анализов отказался только потому, что она может сунуть свой любопытный нос в карточку и увидеть чью-нибудь запись. Тогда – конец. Я ей запретил к вам даже подходить. Она поэтому и не общается с вами, а так хочет. По глазам вижу. Не сердитесь на меня! Я, правда, вам очень благодарен. За все. Послезавтра уеду домой. Мне уже лучше. Видите, и нога совсем похудела, отека почти нет. Ваш гепарин мне действительно помог, не зря я давал колоть себе живот.
Проскурин потушил окурок о стенку жестяной банки, отряхнул руки и, улыбаясь, совсем доброжелательно закончил:
– Ладно, милый доктор. Пора идти. Скоро мама придет, котлет своих притащит. Витаминных!.. Если бы вы знали, как я их ненавижу…
Оставшиеся два дня пребывания Виктора в отделении прошли незаметно. Мы почти не виделись, совсем не разговаривали. Он не хотел. А я не навязывался. Его история не выходила у меня из головы. Мне впервые нечего было сказать пациенту, которого я лечу. И никогда не вылечу.
В день выписки я снова дежурил. В дверь ординаторской постучались. Не дожидаясь разрешения войти, в комнату заглянула Раиса Павловна.
– Можно? – виновато проговорила женщина.
– Да, конечно, – машинально ответил я и замер. Сейчас что-то будет…
– Я на минуту, – торопилась Раиса Павловна, – мне два слова вам сказать надо.
– Присаживайтесь. Конечно, можно. Я вас внимательно слушаю…
– Вы не обижайтесь на Витю. Он не виноват, – умоляюще шептала женщина. – Он не со зла так с вами. Он странный, поэтому и анализы сдавать не хочет. Чудной он, всегда таким был. Он думает, у него что-то с кровью, гемоглобина не хватает, обмен веществ нарушен. Он это все ерундой считает. А у него – рак. Понимаете, доктор, рак!
– С чего вы это взяли? – принялся я разубеждать женщину. – Что вы такое говорите?..
– Доктор, я вам правду говорю. Уже год, как диагноз выставили. Онколог мне по секрету сказала, что ему год-полтора осталось. Стадия уже последняя. Но он этого не знает. И слава Богу! Он бы с собой покончил, если бы узнал. Он слабый. Очень слабый! Я его знаю. Поэтому его нежелание обследоваться – к лучшему. Пусть лучше в неведении будет. Так легче. И ему, и мне… Я его втихаря лечу. Мне тут посоветовали выжимку из плавников осетра купить, говорят, клетки эти поганые убивает. Я за ней аж на Кубань ездила. Теперь этой вакциной его каждый день пою. Думаю, что полегчает…
Женщина опустила голову, закрыла морщинистое лицо ладонями и громко заплакала.
– Ну что вы, не надо слез, – дежурно протянул я. – Не отчаивайтесь, может, все еще образуется…
– Спасибо, доктор. Я все знаю сама, – внезапно встрепенулась Раиса Павловна, достала платок из кармана кофты и принялась спешно вытирать глаза. – Плакать и правда не надо. Витька сразу поймет, что здесь что-то не то. Он знать не должен!
Женщина суетливо вскочила с дивана, быстро оправила юбку и пригладила седые волосы.
– Не обижайтесь, доктор, ради Христа. Он не со зла. И еще – я тут вам гостинец принесла. Вы же дежурите, целую ночь будете в больнице, да завтра еще полдня. А кормят у вас, прости Господи, неважно.
Женщина протянула целлофановый пакет:
– Я вам котлет приготовила. Не побрезгуйте, доктор, возьмите. Витя их очень хвалит. Они витаминные – из трех сортов мяса. Сама фарш кручу. Такого в магазине не купишь…