Обычно этот термин в нашей печати применяли к творческим объединениям, художественным гильдиям, противостоявшим официальному курсу в области культуры. Еще не так давно модное, ныне это словечко похерело, сникло. И им как вывеской пользуются уже только бездари, постоянно нуждающиеся в обособленности, и альтернативно одаренная часть общества, испытывающая естественную тягу к цветным камешкам, стекляшкам, бусинкам. Но когдато это слово имело грозный, зловещий подтекст.
Свои в «Селигере»
В 1959 году в Калинине группа молодых людей создала неформальную организацию под названием «Голубая лошадь». Ее лидером стал бывший студент, исключенный из МГУ, Геннадий Овсянников. Очень начитанный, хорошо знающий английский язык, привлекательный внешне, Геннадий был душой рожденного молодежного сообщества. Почему эта организация взяла себе такое имя – Голубая лошадь – сейчас трудно сказать. Тогда этому эпитету – «голубой» – не придавалось нынешнее его значение. Оно было тем, чем было – определяло цвет неба, воды. И не являлось опознавательным знаком одиозных сексуальных меньшинств.
Видимо, молодые люди хотели отметить этой краской свежесть, новое начало, противопоставить свою голубую лошадь красному коню. Но, повторяю, я не ведаю о происхождении этого названия. Хотя многих ребят из сколоченного вокруг Геньки Овсянникова товарищества я хорошо знал. Это Юрка Егоров, проживавший на улице Возмездия (ныне Брагина), Адик Медведев из центра, Женька Соломин и другие.
Одни из них работали, иные учились. Но всегда в субботу и воскресенье они приходили в ресторан «Селигер». В то время сходить в ресторан трат больших не требовалось, вот почему попасть в выходные дни в увеселительные заведения было очень трудно. Но в дверях «Селигера» стоял неизменный швейцар дядя Саша, и он за небольшую мзду пускал «своих» вне очереди. «У них столики заказаны», – успокаивал он недовольных за дверью, пропуская завсегдатаев.
К этим завсегдатаям принадлежали и ребята из «Голубой лошади». Была ли у них какая программа и ставили ли они перед собой бунтарские цели, могу доподлинно сказать – нет. Но в их беседах присутствовала критика существующего строя (очень легкая) и неприятие искусства и литературы социалистического реализма.
Но это была безобидная игра, поза. Не больше.
Эта компания нередко усаживала за свой столик и такого примечательного в Калинине тех лет человека – Шишмарева Анатолия. Его знал весь город. Он был безрукий и расхаживал по центральной улице не спеша, важно, как сошедший с пьедестала памятник. Угостить его выпивкой считал своей обязанностью чуть ли не каждый пьющий. Не исключением были и ребята из «Голубой лошади». Безрукий, как в цирке, демонстрировал свое умение открывать ногами бутылки, пользоваться штопором, ножом. Он неплохо дрался. Его коронным приемом был неожиданный удар головой.
Ребята из «Голубой лошади» не пугались Шишмаря, то есть безрукого, и в его присутствии вели свои оппозиционные беседы.
Первые поэтические уроки
Среди ребят, входивших в «Голубую лошадь», можно было видеть и симпатичных девчат. Они тоже были невольными слушателями непонятных им дискуссий. Но чтение стихов поддерживали бурно – хлопали в ладоши, кричали «браво!».
И стихотворцы, конечно, старались. Выдавали нагора неслыханные, казалось, разрушительные строки. Пробовал и я иногда отличиться. Читал свою «Осень». Еще очень подражательную, напоминающую Есенина: «Осень. Утро. Запах сеновала, словно мед, вкушенный натощак. В золотых погонах генерала вышел клен из леса на большак».
И Генька Овсянников, и Юрка Егоров яростно критиковали мой опус как эпигонский. И я им сейчас премного благодарен за ту беспощадную критику.
Естественно, что существование организации, не контролируемой партией, даже самой безобидной, например, любителей подледной рыбной ловли, в то время было вызовом, возмущением общественного спокойствия. И, конечно, преследовалось. Никто бы не разрешил и бытование «Голубой лошади», заяви о ней ребята громогласно. Но молодые люди деклараций и лозунгов не выдавали, а их посиделки в ресторане, в кафетериях ничем не походили на подпольные маевки. И выглядели скорее праздным времяпрепровождением.
Но, как говорил небезызвестный шеф гестапо Мюллер, что знают двое, знает и свинья.
И, разумеется, о «Голубой лошади» проведали компетентные органы.
Вспоминая друзей из «Голубой лошади», я еще раз хочу сказать, что мне было приятно общество этих незакомплексованных, критически мыслящих ребят. В «Селигере», подсаживаясь за их столик, я чувствовал себя как рыба из мутного водоема, на какоето время попавшая в чистую реку. С ними легче дышалось, думалось. Я многое успел от них впитать на вечерних посиделках в ресторане. От Геньки Овсянникова я впервые узнал о звукописи стиха, о важности найти собственный голос, интонацию.
«Кочевники, вытоптав все вокруг, меняли стоянки, уходили на новые пастбища. И литература должна жить поиском свежих идей, незаемного слова, новаторской техники», – ораторствовал молодежный гуру.
Здесь я пытаюсь даже воспроизвести по памяти речи тех бесед: чтото, разумеется, и забылось. Но, повторяю, первые теоретические знания о поэзии и писательском труде я получил от ребят из «Голубой лошади».
Помню жаркие дискуссии, в которых не было ничего антисоветского. Но, к сожалению, крамольным тогда считалось все, что не контролировала партия.
Все неординарное, оригинальное травилось, предавалось анафеме. Подвергалось обработке.
Пик разгула партийной «этики» – посещение Никитой Хрущёвым выставки авангардистов в Манеже. Хрущёв обошел зал три раза, затем задал вопросы художникам. В частности, он спросил, кем были их отцы, выясняя классовое происхождение. Михаил Суслов обратил внимание Хрущёва на некоторые детали картин, после чего тот начал возмущаться, употребляя среди прочих бранные слова.
– Запретить! Все запретить! Прекратить это безобразие! Я приказываю! Я говорю! И проследить за всем! И на радио, и на телевидении, и в печати всех поклонников этого выкорчевать!
Подобная участь постигла и участников «Голубой лошади». Пока они беседовали, дискутировали по пьяной лавочке в ресторане «Селигер», им вроде все сходило с рук. Но они задумали издавать машинописный журнал «Тверской колокол». От самого названия веяло мятежом. Вопервых, «Колокол» – напоминал лондонского смутьяна Герцена, вовторых, «Тверской» – вызывал в памяти отвергнутую большевиками историю.
Журнал на машинке печатала Инна Соболева. Первый номер сообщал имена редактора и членов редколлегии. Открывалось это издание изложением эстетической платформы. Это, как сейчас я понимаю, была смесь авангарда 20х годов и почвенничества от Достоевского, то есть своеобразная эклектика. Овсянников утверждал, что народ и язык – почва любого национального поэта, а формы для выражения позволяются любые. Ну и чтото в этом духе. И ни слова о социалистическом реализме. Ни хорошего, ни плохого.
Сначала взяли Юрку Егорова. Потом Овсянникова, Медведева. Я к тому времени успел попасть в тюрьму по другой статье (по традиционной), но и меня из следственного изолятора привозили в здание управления госбезопасности по Калининской области, что на Первомайской набережной. И моего приятеля Ефимова Евгения по прозвищу Деша.
И меня, и Женьку спрашивали об этой «Голубой лошади». Я сказал, что все это игра молодых людей в независимость духа. Не больше. Ефимов Евгений сказал, что знал ребят, выпивал с ними в ресторане, но ведать не ведает ни о какой лошади.
Уголовного дела из этой истории спецслужба раздувать не стала, папку с показаниями несостоявшихся «революционеров», наверное, засунули кудато в архив. Но в сумасшедший дом Геннадия Овсянникова отправили, видимо, для профилактики.
Никого из тех ребят я больше не встречал, хотя и пробовал коечто разузнать о них. Но занятые своими делами, затянутые в воронку собственных забот и проблем никто ничего не знал и не хотел напрягаться в этом направлении. Но нетнет встречаю Наталью Андреевну, многолетнего метрдотеля ресторана «Селигер», этого излюбленного места тогдашних пижонов, его знаковую фигуру, флаг. Она постарела, с трудом передвигается и напоминает верстовой полосатый столб, чудом уцелевший на новой дороге.
Евгений КАРАСЁВ