Сон-интервью с современными художниками в темноте…
Эта была самая странная беседа в моей жизни. Практически в полной темноте, в комнате, обтянутой черной пленкой, где на одной стене фото красного рыбовидного создания ( «Красная девочка»), на другой – рисуется квадратами свет закатного солнца сквозь черный полиэтилен. Там окно. Узкая лавочка, прохлада, а за стенкой кричат киты. Так я познакомился с тверскими художниками Аксёновыми.
Инсталляцию, которую они назвали «Тверской эксперимент», ктото уже мог несколько дней видеть на пятом этаже универмага «Тверь», на днях она открывается теперь уже в центре современного искусства «Тверца».
Помещения полностью задрапированы черным полиэтиленом, на стенах фотографии существ, которые вообще очень трудно описать. Сделаны они из отходов рыб и других морских и океанских тварей, от которых обычные хозяйки избавляются путем утилизации. Фоновый шум волн и «разговор» китов добавляют «атмосферности». Рядом – аквариум, в нем привычные осетры. Ощущение, что ты, как минимум, на затонувшей подводной лодке, как максимум – в китовом желудке. Но ощущения интересные, потому как ни в том, ни в другом месте бывать не приходилось.
Впрочем, нигде лучше поговорить о том, что сейчас принято называть «современным искусством», просто бы не получилось. А видеть при этом собеседника вовсе не обязательно.
С Тверью как творческой площадкой у Аксёновых отношения неоднозначные, мягко скажем.
– В Туле нас, например, ценят больше, чем в Твери, – говорит Инга Аксёнова. – Там есть человек, который интересуется современным искусством и его популяризует, – директор музея при тульском некрополе. Каждый год приглашает нас выставить свои проекты.
– В Твери мы пытались чтото сделать, но к нам ходило мало народу, – соглашается Алексей. – Нам тут воздуха не было. Воздух возникает из заинтересованности и движения. Сейчас это движение произошло. Мы очень рады. Странно, но эта «движуха» извечно нами управляет. Сказали: теперь у нас есть современное искусство. Хорошо, ответили все и пошли смотреть. Для нас это чтото немыслимое, когда мы выставляем такое, в таких масштабах, да еще здесь, в Твери.
И у Алексея, и у Инги за плечами академические вузы. Московская государственная художественнопромышленная академия имени С.Г. Строганова (Строгановка), СанктПетербургская государственная художественнопромышленная академия имени А.Л. Штиглица (всем известная, как «Мухинка», или «Муха»).
– Я всегда была неравнодушна к живым формам, – говорит Инга. – В вузе нас заставляли изучать растения, их пластику. Школа там очень хороша. Мы копировали итальянскую майолику, китайский фарфор. (Инга училась на отделении керамики. – А.Д.) Искусствоведческое образование мы там впитали сильно. Сейчас оно перерабатывается. Я люблю Рембрандта, Арчимбольдо, но все это выходит уже в новом контексте.
Искусство современное не отрицает классику, оно учитывает все, что было до тебя, вдохновляется этими образами и перерабатывает их поновому, считают Аксёновы.
– Образование очень важно. У серьезных художников обязательно есть серьезное классическое образование, чтобы его потом перемолоть во чтото свое. Тот же Сергей Курёхин – замечательный классический музыкант…
Так и хочется с улыбкой добавить: «… в кого превратился».
А сколько было трений в вузах! Преподаватели Инги ругались, что ей ставить – пятерку или неуд. А Лёша, будучи бунтарем, забабахивал рисунки в духе Ван Гога, которыми восхищались все преподаватели и ставили ему… двойки.
– И всетаки важно раздвигать рамки, – говорит Инга. – Иногда чувствуешь, что художник способен на большее. Но он боится. Боится показаться сумасшедшим, боится осуждения, непонимания. Я и сама боялась. Женщина – боязливое существо. И сейчас иногда боюсь, но Лёша меня подбадривает. Он говорит: давай страшнее, еще страшнее. Он мой первый зритель, главный цензор.
– А почему страшнее?
– Мне интересно страшное, я хочу, чтобы меня напугали, – говорит Лёша. – Мы вот хотели себя напугать этой выставкой, а получилось все равно красиво. Мы атмосферные. Пусть мы окажемся в какомто своем сне. Ведь так хочется материализовать какието свои нематериальные вещи, которые у тебя изнутри растут.
А как получается материализовать нематериальное? А это, по Вуди Аллену: у меня такие хорошие замыслы всегда, а опять все не так получилось. Шутят, конечно. И мрачными свои проекты ( «Тибетская книга мертвых игрушек», «Про уродов для детей», теперь вот «Тверской эксперимент») Аксёновы не считают.
– Да, мы используем мрачную фактуру, но подаем ее, пересиливая этот мрак, – говорит Лёша. – Можно брать одни и те же детали и делать из них светлое или темное. Я не считаю, что у нас мрачно. Но даже если мрачно… Мы и так живем в какомто городе одуванчиков, ничего нам не надо: работамагазинпоспать. И многие люди возмущаются: зачем вы нам такое показываете, покажите нам цветочки, зачем эти ужасы!
Ну да, а потом идут смотреть ужастики в кино и не смущаются ничуть.
О том, что называют современным искусством, – разговор сложный. Что это – просто искусство протеста? Чем объединены произведения «современных художников», кроме того, что сотворены они не двести лет назад, а вчерасегодня?
И вот тут Лёша ответил достаточно, наверное, точно:
– Есть какаято внутренняя энергия, которая связывает людей, и искусство должно работать на эти связи. Связи же должны быть актуальны, интересны человеку, живущему сейчас, на точке социальных столкновений. Оно должно касаться тебя. Оно ищет нового подхода к современному человеку. Провокация – это лишь способ.
Абстрактно, но ктото может согласиться. Впрочем, всегда найдутся и другие, кто скажет, что классическое искусство занимается тем же.
– Рембрандта тоже не понимают, просто к Рембрандту привыкли, – говорит Лёша. – Искусство – это вопрос. Вечный вопрос бытия. Это удивление миром, ощущение бездны. И вырывание человека из своего дома во вселенную – это и есть искусство. Оно и должно быть непонятно. Другое дело, что многие этим пользуются и вторят по принципу: вам непонятно, потому что вы просто не можете понять. И это фальсификация.
Хорошо, тогда как понять это обычному человеку? Пожалейте человека, художники!
– Если человек хочет почувствовать себя живым, он поймет. Важно, чтобы он захотел быть живым и не мыслить штампами, – говорит Инга.
– А искусство всякое должно быть – и чем больше, тем лучше, – Лёша точно подмигивает в темноте.
Закономерно прошу рассказать о том, где я всетаки нахожусь и как все это получилось.
Оказалось, Инге захотелось поработать с непривычным материалом. Говоря советским языком, она – многостаночник. И в керамике, и в ткани. И вот теперь с рыбами.
– Я давно заприметила, что это красиво. Когда разглядываешь глаз лягушки, думаешь: какой же он у нее всетаки красивый. И весь Рембрандт в нем… А потом ты, как демиург, создаешь жизнь. Чудесный процесс. Пусть из пустоты и мусора, но, как писала Ахматова: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».
За время нашей беседы солнечные квадраты окна превратились в полоскижалюзи. Стемнело окончательно. Только «Красная девочка», которая гипнотически привязывала к себе взгляд, точно улыбалась понимающе. Когда я вышел на городскую площадь, где народ, нахватавшись праздничного пива, спешил на салют, то протер глаза и подумал: «А не приснилось ли все это мне?» И в доказательство обратного всё звучали слова Бориса Гребенщикова, процитированные оставшейся в сумраке Ингой: «Ты как вода. Ты всегда принимаешь форму того, с кем ты». И с ним нельзя не согласиться, право.
