Идея устроить серию выставок, посвященных четырем стихиям и начать с морей, озер, рек и водопадов – безусловно, остроумна. Посетителям она сулит чистое, непосредственное удовольствие, не обремененное необходимостью особых познаний. Специалистам – как минимум, повод для размышлений, кому точнее и выразительнее удалось воплотить водные просторы в изобразительном искусстве. Тема предполагает достаточную свободу, возможность экспериментов, и положение кураторов экспозиции вызывает чуть ли не зависть, словно бы в бархатный сезон их отправили в творческую командировку в Коктебель или Амальфи.
Но как раз такие, казалось бы, само собой разумеющиеся выставочные проекты могут оказаться непростым испытанием для музейной коллекции. Во-первых, способна ли она сколько-нибудь исчерпывающе представить тему в художественном, стилевом и жанровом многообразии, внятно отразить историю отечественной живописи и выявить между разными ее периодами до сих пор незамеченные и неосмысленные конфликты и параллели? Во-вторых, каково соотношение проходных, откровенно слабых, наконец, «добротных» вещей с истинными вершинами, и насколько актуально звучат последние именно сегодня? В-третьих, можно ли говорить о том, что хранится в фондах, как о коллекции в полном смысле этого слова – коллекции, отмеченной хорошим вкусом и тонким внутренним единством, которое основано на верности однажды избранным теме и художественным принципам, либо на подчеркнутом разнообразии сюжетов и форм?
***
Что касается первого, с этим все более-менее благополучно. В двадцатые-тридцатые годы прошлого века провинциальные музеи как раз и формировались для того, чтобы служить наглядным пособием по истории национального искусства. На выставке пунктирно и, на мой взгляд, скучновато представлены близкий к салону «дистиллированный» академизм (например, ранние полотна и акварели Алексея Боголюбова, в перспективе – большого, постоянно меняющегося мастера) и столь же близкая романтика середины и второй половины XIX столетия с ее неизбывными тучами, парусами, контрабандистами и серебрящейся водной гладью. Любопытно, что помимо Айвазовского в числе представителей романтизма, к тому же отчасти пренебрегающих приемами гладкой живописи, оказался бывший крепостной, ученик Венецианова Иван Каширин. Тонкая по переходам, прохладная, воздушная и спокойная поздняя работа Льва Лагорио «Море» все же, увы, не поднимается выше изысканного украшения старомодной гостиной и семейной реликвии.
Затем – отчетливые компоненты пластической свободы, конкретности, «выношенности и выстраданности» взгляда, привнесенные в пейзаж передвижниками и близкими к ним авторами, среди которых не последнее место занимает Александр Киселев, одним из первых без условной заимствованной манерности воплотивший заброшенные сельские пруды и мельницы.
Невероятному по глубине или, хотя бы, художественному эффекту прорыву рубежа XIX и XX столетий принадлежат первоклассные произведения Левитана, Жуковского, Коровина, а также картины и этюды Степанова, Бродского(«Имение «Березки»» – композиционно и фактурно, как мне кажется, неубедительное, но если смотреть фрагменты, любопытное в передаче зеркальной поверхности озера), Бялыницкого-Бирули, чей успех во многом определен тем, что им довелось писать в этот уникальный для отечественного искусства период.
Победительная внешне и внутренне скованная, «машинальная» по мысли живопись сталинской эпохи (в том числе,«Яхты» народного художника и академика Нисского с излюбленным им резким контрастом и сочетанием «природы и механизмов») дополнена акварелями Самохвалова, создателя и жертвы ликующего комсомольского стиля.
Наконец, чуть запоздалая (вторая половина 60-х – начало 70-х годов), недолгая, искренняя, пронзительно радостная и свежая реакция советских художников на «оттепель». Напоенные живым, чистым воздухом замечательные лирические полотна Ромадина, Дубова, Дочкина, возвращаясь к многообразию форм и приемов начала века, сохраняют естественную связь с мироощущением и бытом простых людей.
В каждом периоде есть исключения и нюансы. Проваливающаяся в чернила, густая, очень «рыловская» по цвету и форме «Тихая речка» написана с удивительным пониманием и любовью. Вместе с тем, как мне кажется, в картине присутствует некое трагическое предощущение.
С неожиданным, магическим реализмом звучит послевоенное «Болото» (1946) Первухина. Экспрессивна, хотя и поверхностна созданная в девятьсот пятом году «Церковь» Бялыницкого-Бирули, автора чаще далеко не столь выразительного.
С ответами на второй и третий вопросы все более сложно и индивидуально. Провинциальные собрания формировались из того, что было реквизировано в местных усадьбах, чего «не заметили» эмиссары из Русского музея и Третьяковки, что удалось спасти в годы войны или попало из закупочных комиссий и художественных фондов. Ни о каком коллекционировании в полном смысле этого слова речи не идет, тем более что оно подразумевает активное личностное начало.
Между тем, свой «конек», который определяет высокий художественный уровень данной экспозиции в том числе, у ТОКГ есть. Как ни банально звучит, это произведения художников, чье творчество связано с Тверским краем.
Особого внимания заслуживает этюд Исаака Левитана. Третьяков говорил: «Дайте мне хоть лужу, но чтобы в ней была правда и поэзия». Добавим, в какой бы технике и стиле, пускай, самом условном, ни была эта лужа написана, главное – подлинность и глубина вызываемых ею ощущений.
Сырая в проплешинах трава на высоком пустынном берегу, мастерски, невероятно верно и свободно написанный влажный корявый кустарник, мокрые черные ветви на фоне реки. Множество «настроений» рождается из буквально физиологического ощущения реальности этого невзрачного уголка российской природы, где обязательно оказывался каждый.
Если всерьез, безо всяких скидок отнестись к заданной теме, то, пожалуй, видеть, чувствовать и писать именно воду из всех участников выставки по-настоящему умел, прежде всего, недооцененный в этом смысле Станислав Жуковский. Маэстрия его пейзажа возникает из контраста белой, как осколок льда, и словно бы отталкивающей рефлексы купальни, яркого, но не согревающего солнца и трепещущей на порывистом ветру поверхности осязаемо глубокого холодного озера.
Поразительно светлый, искренний и философски осмысленный мир повседневного человеческого бытия возникает из дышащих весенним воздухом красок Александра Дубова.
***
В академической живописи фигуры людей, призванные оживить пейзаж, называли стаффажем. На многих холстах белые паруса, морские глади и сельские ручьи, по сути, тоже не более чем стаффаж, оживляющий пространство картины. Это часть истории искусства, но, думаю, заслуживает специальной оговорки. Вообще в аннотации к выставке хотелось бы меньше общих слов о водной стихии и больше информации о принципах отбора, судьбе и особенностях представленных полотен.
До сих пор с некоторой судорогой вспоминаю сомнительного вкуса «Морского царя». Вполне понятна реакция музейщиков, обнаруживших в запасниках данный «шедевр». Однако премьера этого странного произведения скульптора и графика Константина Изенберга, на мой взгляд, была бы уместнее в столичной галерее «Ковчег», с которой Тверь давно и плодотворно сотрудничает.
С детства тщетно пытаюсь понять смысл суховатого «Морского вида» Иоганна Вагнера. В выставленном холстеЕфрема Зверькова не хватило непосредственности и обаяния примитива. Рискну высказать спорное утверждение: возможно, впечатлявшие в момент создания «Пруд в Таврическом» Евсея Моисеенко, «Рощино» Юрия Васнецова и некоторые другие вещи – не уровень галереи. Опять же, исключительно на мой взгляд, вторая часть экспозиции несмотря на попытки кураторов как-то ее разнообразить напоминает смотр работ Академической дачи, где число средних по выразительности пейзажей превосходит все разумные пределы и свидетельствует, насколько упростились задачи, сузилась эмоциональная гамма, ушла глубина по сравнению с началом века.
Выставка не снабжена каталогом и, как мне кажется, адресована, в первую очередь, юным зрителям. Как ни парадоксально, в условиях, когда жизненное пространство интеллигенции катастрофически сужается и резко упал интеллектуальный уровень большинства событий в сфере культуры, подобный подход может привести к тому, что скоро станет некому не только посещать выставки, но и грамотно их собирать.
Признаюсь, в детстве не любил школьные экскурсии и культпоходы. Мы с друзьями забредали в Путевой дворец просто так, сами по себе, и без всякой системы глазели на картины. Уже тогда мы чувствовали некую острую необычность мотива «Купальни» Жуковского, но чаще останавливались перед Лагорио и Айвазовским, сочиняя целые истории о том, что скрыто «в тумане моря голубом». Прошло время. Честно говоря, Айвазовский уже не вызывает во мне ни восторга, ни интереса. Но потребность смотреть живопись, ходить в галерею осталась.
Текст — Михаил Ершов.
Читайте также: