О литературе Древней Твери

Это касалось не только житий тверских святых, тексты которых существовали лишь в рукописном виде и хранились в различных отделах рукописей и архивах. Это касалось и многих других памятников, даже таких, как «Повесть о Михаиле Ярославиче Тверском». Это касалось и тверских летописей – «Рогожского летописца» и «Тверского сборника», которые без переводов и комментариев оставались чтением лишь для узкого круга специалистов. То же можно сказать про повести о тверских князьях, сказания о чудотворных иконах, всевозможные произведения проповеднического и эпистолярного жанров, ярким образцом которых является, например, «Написание монаха Акиндина».

Однако в научных кругах, начиная примерно с середины XIX века, с деятельности Археографической комиссии Академии наук, и особенно в XX веке среди ученых Института мировой литературы (Москва) и Института русской литературы – Пушкинского Дома (Санкт­Петербург) понимание значения и ценности тверских памятников существовало всегда. Такое понимание в сильной степени было присуще и сотрудникам Тверской ученой архивной комиссии, на рубеже ХІХ–ХХ веков активно занимавшейся собиранием и изучением тверских рукописей. К сожалению, позднее специалистов по древней русской литературе в Твери практически не было, и изучение литературы Древней Твери много лет являлось прерогативой столичных историков и филологов. В последние десять–пятнадцать лет положение существенно изменилось. Сегодня мы можем говорить не только о московской и санкт­петербургской, но также и о тверской школе медиевистов, целенаправленно занимающихся изучением литературы Древней Твери. Я не буду перечислять все труды, вышедшие за эти годы и посвященные книжным богатствам Древней Твери. Сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений, что Древняя Тверь была одним из крупнейших книжных центров Руси и что проводимая ныне работа по изучению тверских памятников литературы должна продолжаться и расширяться. Все это дает основания для зарождения традиции ежегодных научных чтений, посвященных литературе Древней Твери. Желая успеха этой традиции, я хотел бы высказать свой взгляд на те главные проблемы, которые стоят перед всеми нами, если мы хотим, чтобы в сознании общества наша тверская классика действительно заняла подобающее ей место.

Во-­первых, мы должны осознать сами, что это именно классика – вечные, непреходящие ценности, которыми мы можем гордиться перед всей Россией и перед всем миром. Гордиться не в меньшей, а еще в большей степени, чем гордимся, например, памятниками древней тверской архитектуры и живописи.

Во-­вторых, чтобы достичь этого, необходимо продолжение публикаторской деятельности, издание главных памятников литературы Древней Твери на максимально высоком уровне. В свое время я обращался к нескольким московским издательствам с, казалось бы, совершенно фантастическими проектами – осуществить факсимильное издание Лицевого летописного свода XVI века в 10 томах со многими тысячами миниатюр, факсимильное издание многотомных Великих Четьих Миней, а также 20-­томное собрание Житий русских святых. Все говорили мне, что это совершенно неподъемный труд, что это совершенно нереально. Прошло всего несколько лет, и вот сегодня мы можем взять в руки великолепно изданные тома и Лицевого летописного свода, и Великих Четьих Миней. Скажу о том, что меня особенно потрясло. Недавно я работал в библиотеке Государственного Исторического музея в Москве и попросил дать мне Великие Минеи Четьи за март, так называемый Успенский список, хранящийся в этом музее. Мне принесли три новых огромных тома в синем коленкоровом переплете. И кто же издал их? Издателем оказался Славянский семинар Фрайбургского университета в Германии. Вот так ценят наши древние рукописи за рубежом. Когда же мы сами подойдем к пониманию их величайшей ценности?

В 2010 году как юбилей огромной важности и значения мы с вами должны были бы отметить 725­летие тверского летописания, то есть 725­летие со дня начала литературы в Твери. Напомню, что началом тверского летописания и одновременно началом постройки главного храма Твери – Спасо­Преображенского собора – является 1285 год. Но кто вспомнил об этой дате? Это свидетельствует о том, что нам еще далеко до понимания Тверской летописи как главной гордости, своего рода святыни области. Я предложил бы издать факсимильное издание сохранившихся тверских летописей – Рогожского летописца по единственной рукописи, хранящейся в Российской государственной библиотеке, и так называемого Строевского списка Тверского сборника, хранящегося в Российской национальной библиотеке. Идея заключается в том, чтобы это было максимально солидное издание, вызывающее к себе глубокое уважение, как главная книга области. Это должна быть священная реликвия для каждого тверитянина – от губернатора и до школьника. Начав с этого – с уважения к литературе Древней Твери, мы решим и другие, организационные и научные проблемы. В частности, после этого мы осознаем и необходимость возрождения Спасо­Преображенского собора. Буквально в назывном порядке перечислю практические проблемы, связанные с изучением и популяризацией литературы Древней Твери. Это:

– издание каталога рукописей, хранящихся в наших архивохранилищах;

– оцифровка всех этих рукописных богатств и таким образом создание  условий для работы с ними;

– подготовка молодых ученых и преподавателей ­ специалистов по литературе Древней Твери;

– изучение тверских рукописей  в  московских, санкт­петербургских и дру­гих крупнейших архи­вах, в том числе и зару­бежных;

– системное изучение архивов тверских монастырей;

– переход к изучению новых, до сих пор малоисследованных памятников – синодиков, сказаний о чудесах, церковных служб, лицевых и певческих рукописей и т.д.;

– введение в научный оборот новых, неизвестных текстов;

– продолжение традиции ежегодных научных чтений и издание периодического ежегодного сборника «Литература Древней Твери»;

– преподавание литературы Древней Твери в общеобразовательных школах, церковных воскресных школах, средних специальных и высших учебных заведениях;

– максимальная пропа­ганда литературы Древней Твери как главного культур­ного наследия нашего региона.

Вся эта сложная и кропотливая работа возможна только при тесном взаимодействии филологов, историков, искусствоведов – представителей как светской, так и церковной науки.

Хочу выразить надежду, что, несмотря на кажущуюся фантастичность некоторых из высказанных идей, все это рано или поздно сбудется.

 

Пешком по деревням

 

Литературная деятельность Владимира Исакова (1943—2010 гг.) продолжалась полвека. В 1970—1980­х годах в центральных издательствах страны большими тиражами выходили его книги «Дом на берегу», «Девочка с острова», «Макушка Валдая», «Требуются подвижники» и другие. Сегодня мы публикуем два небольших, но очень проникновенных рассказа писателя, которые как нельзя лучше характеризуют его раннее творчество. Это своего рода стихи в прозе, необычайно легкие, светлые, философские зарисовки. Они пропитаны любовью к людям, к родной природе.

 

В конце лета, в августе, я затосковал по вольной охотничьей жизни. Начали тяготить привычные дела. Стали тесными знакомые стены и улицы. Манил к себе другой, огромный мир – синее озеро, белые деревни по берегам, полевая дорога под высоким безоблачным небом.

Целый день я чистил ружье, набивал патроны, снаряжал удочки. На столе лежали шомпола, ветошь, груды пыжей, пороха, дроби. В комнате пахло ружейным маслом и стреляными гильзами. Я не торопясь вставлял в гильзу капсюль, высыпал мерку пороха, проталкивал пыжи, горстью, на глаз брал и насыпал дроби, по­аптекарски встряхивал содержимое и, накрыв все пыжом, плотно закатывал края. Снаряжение патронов действовало успокоительно.

Оно было частью уже другой, лесной жизни, которую предстояло вести с завтрашнего дня.

Закончив с патронами, я достал старые, линялые рюкзак и палатку, разложил на полу брезентовые брюки и куртку, спальный мешок, свитер, несколько пар носков, патронташ, нож, топор и, стоя на коленях рядом с кучей снаряжения, медленно стал укладываться.

Охота и рыбалка являлись подсобным промыслом, так что с ними я надеялся не умереть с голоду. Кроме того, надо было взять запас хлеба, чаю, сахара, соли. Подумав, я наскреб мешок сухарей и тоже положил их с собой. Рюкзак становился довольно увесистым, но еда в дороге никогда не бывает лишней.

Утром я надел брезентовую робу, натянул сапоги и, взяв рюкзак и ружье, вышел из дома. В первый день предстояло пройти километров пятнадцать – до деревни Залучье, где был пустой дом, в котором иногда останавливались охотники. Я вышел за город, миновал Нижние Рудины, Дубок и вошел в лес. По лесу вела едва различимая дорога – темный коридор со следами тележных колес. Пахло болотом, сыростью, мохом. Я посмотрел по сторонам, на небо с высокими перистыми облаками и, почувствовав знакомую упругую силу, весело двинулся в путь. Дорога то заходила в лес, то снова выводила к озеру, и я, словно человек, выздоравливающий после болезни, все беспричинно улыбался и думал: «Хорошо…» Все было хорошо, везде жили люди. Можно было остаться в любой деревне, пожить сколько хочется, а не понравится – идти дальше. Мелькали по холмам избы, колодезные журавли, ивы над речками. Я шел и думал о том, что вот она, моя родина. Что много нового, смелого, умного ждет эта лежащая на бескрайних пространствах страна от каждого из своих сыновей. Наверное, и от меня.

В Залучье я пришел еще засветло. Посидел у воды, слушая, как колотят вальками белье, постоял с рыбаками, причалившими к берегу, и пошел в знакомый дом.

Дом был пустой, заброшенный. В нем останавливались все приезжавшие в деревню, начиная с командировочных, кончая рыбаками и охотниками. Несмотря на это, в доме было чисто. Здесь поддерживался порядок. В одной комнате кто­то уже жил. Я занял вторую, попил чаю и, наслаждаясь тем, что некуда спешить, что никто не позвонит, не придет, не начнет пустых разговоров, решил медленно, в свое удовольствие почитать взятую с собой книгу. Это был Пушкин, повести. Я начал с «Дубровского», но, прочитав несколько страниц, поймал себя на том, что прислушиваюсь к голосам за стеной. Разговаривали двое: один – молодой, напористый, другой – пожилой и степенный.

–Как жить? – говорил первый, видимо, расхаживая по комнате, от окна к двери. – Как

жить? Я не умею.

Второй что­то пробормотал, но ничего не было слышно.

– Я не про то, – возразил первый. – Мало ли кто как живет. Мне­то как жить?

– Смотри сам, – глухо сказал второй. – Будешь ходить кругами – только заблудишься.

Лучше иди прямо, не гни головы. Посмотри в свою душу и живи.

«Правильно. Посмотри в свою душу… – с какой­то внезапной радостью отозвалось во мне. – Посмотри в свою душу и живи».

Я положил книгу под подушку, долго лежал с открытыми глазами, думал, пока, наконец, не сморил меня сон.

Утром я проснулся отдохнувший и сильный. Умылся на озере, походил по деревне. Над домами, как свечки, стояли столбы печного дыма. Пахло пирогами, теплом, горящей берестой. Можно было остаться, прожить в Залучье хотя бы несколько дней. Но не сиделось от нетерпения, счастья, ожидания дороги. Ноги еще не устали, глаза не насмотрелись, душа не насытилась. Я собрался и пошел по песчаному берегу.

 

Макушка Валдая

 

Каждый раз, когда я смотрю на карту Валдайской возвышенности, все невольно напоминает мне мою молодость.

Вот речка Логовежь. В начале лета, чуть потеплеет, мы брали удочки, ехали до деревни Марьино и по грязи, с тяжелыми рюкзаками, пробирались на знакомый омут. Какой это был омут! В его тихом, темном зеркале, среди ивовой чащи, жила неразгаданная тайна. Мы купались в ледяной воде. Ходили босиком по колючей зеленой траве. Часами смотрели на неподвижные поплавки в омуте. Пахло черемухой. На макушках деревьев качались дрозды. В глубине, под корягами, ходили налимы. Мы ставили донки, и по ночам, в темноте, от клева налимов над рекой долго звенели колокольчики.

Вот Большая Коша. Где­то в начале этой реки, на краю болота Лыткинский Мох, есть остров глухого елового леса. Весной, по сугробам снега и потокам воды мы приходили сюда на глухариные тока. В сумерках, под вечер, выбирали ровное место на льду. Таскали жерди и делали постель в два наката. Натягивали брезент от ветра, разжигали костер и на морозе, на жердях, под шум леса сладко укладывались спать. Среди ночи, задолго до рассвета, надо было вставать, по ледяной корке осторожно идти на ток и по часу, по два, не шевелясь, стоять под какой­нибудь елкой. Было зябко, на морозе в резиновых сапогах коченели ноги, но азарт пересиливал все. Мы замирали, закрывали от напряжения глаза и слушали, слушали, пока наверху, в темноте, неизвестно где, не раздавался первый, волнующий, чуть различимый щелчок. Начинали токовать глухари …

Вот речка Мшена. Малозаметный ручей, тихо плывущий среди холмов, по низинам, мимо деревень Щучье, Веретье, Мошенка. Как сейчас вижу эти зеленые моховые холмы в  сосновом бору. Тихий сентябрьский день. Длинные лучи солнца между деревьев. Кусты вереска.  Белые грибы росли здесь на самом виду. Вдоль тропинки  и прямо на ней, под маленькими сосенками, стояли боровики. Надо было раздвинуть мох, взять гриб за широкую, как груша, ножку и аккуратно обрезать со всех сторон. Так, покружив на месте, мы  набирали корзины грибов.

Реки, озера, леса, холмы, дороги, тропинки… Сколько счастливых дней прожито в этих местах. Сколько знакомых, дорогих лиц встает в памяти при взгляде на название каждого города, каждой деревни!

В годы жизни на Селигере я часто ездил на реку Поведь. Мы ловили там хариуса. Но не это было самым заманчивым. В верховьях Поведи, за деревнями Сидорково, Ильятино, Иловицы, была макушка Валдая, на которой мне все хотелось как­нибудь побывать. 

Странное дело – о ней, о высшей точке Валдайской возвышенности, никто ничего не знал. Никто туда не ходил, никто не мог сказать, где она. На географических картах в начале Поведи просто стояла  точка с цифрой 347 (высотой над уровнем моря).

Эта точка всегда казалась мне, и теперь кажется, чем­то таинственным.  Удивляло даже не то, что одни  здешние речки текут в Балтийское море, другие – в Каспийское. Не то, что на возвышенности, в лесах, находится множество болот. И даже не то, что кто­то прошел все эти леса и сказал: «Вот, высшая точка находится здесь». Самое удивительное, как мне казалось, состояло в том, что, если прийти  на макушку Валдая, можно увидеть и понять что­то такое важное, чего не понять в других местах.

В том году, летом, у меня родился сын. Наверное, я  никогда не собрался бы идти неведомо куда, но тут для  этого  хождения была как бы причина. Другие ходят на Джомолунгму, плавают вокруг света. Я дал более скромный обет – сходить на макушку Валдая.

Главная трудность состояла в том, чтобы ее найти. После того, как географы обнаружили высоту 347, в этих местах многое изменилось. Часть леса была вырублена, сплавлена  по рекам.  На протяжении десятков лет, по словам лесников, сюда никто не ходил. Так что теперь ту же гору предстояло открывать заново. Я запасся анероидом (прибором для определения высоты) и от  деревни Сидорково пошел вверх по Поведи,  в направлении Иловиц.

Сначала я шел по дорогам, потом по тропинкам, потом по руслу Поведи. В то время, осенью, она была мелкой, но чем дальше, тем больше напоминала реку в горах – среди высоких обрывистых берегов с шумом несся по камням быстрый поток, непохожий на речку Поведь там, в среднем течении. 

Я долго шел по реке, потом по болотам, по кочкам, по густому чапижнику. Оттуда, куда я шел, бежали многочисленные ручьи.  С каждым километром стрелка анероида поднималась все выше.  Наконец, подсчитав давление, я понял, что достиг уровня примерно около трехсот двадцати метров. Где­то здесь, видимо, и  надо было искать вершину Валдая. 

Мелколесье постепенно сменилось непроходимым еловым лесом. Если раньше видны были следы волоков, по которым возили лес, кое­где попадались просеки, то теперь кругом стоял непроглядный урман. Невидимая гора постоянно чудилась мне рядом, в какой­нибудь сотне метров, но там, куда я приходил, раз за разом оказывалось ровное место.

Наконец, выйдя из очередного болота и валясь с ног от усталости, я начал подниматься, как мне казалось, куда­то вверх. Сердце мое билось. Среди чащи виднелась небольшая прогалина. Я вышел на нее и увидел остатки геодезической вышки. В свое время она стояла на вершине Валдая. От нее на многие километры волнами расходились зеленые, в лесах, гряды холмов.

 Я растерянно улыбался и все смотрел кругом, словно пил холодную воду и никак не мог напиться. У меня было чувство, что эти леса, холмы, болота, каждый километр земли и воды, пройденные мною пешком, все было мое. Я помнил каждое дерево, на котором заломил вешку, каждую кочку, на которой садился отдыхать. 

Забылось, растаяло все мелкое, тревожащее, ничтожное. Мир был велик и прост. Я сидел на вершине Валдая и думал о своем сыне.

Потом у меня родился второй сын. Я снова побывал в тех же местах – с другой стороны, через эстонские хутора. Но мысли мои снова были о доме.

Какими они будут, мои сыновья?

Придет пора – мы так же пойдем в лес, на реку, на озеро. Будем ловить рыбу, собирать грибы, просто ходить по нашей ненаглядной земле. Будут ли они любить все это? Будут ли  они когда­нибудь любить меня так же, как я люблю и всегда буду любить их?

 

Владимир ИСАКОВ