С названием можно не соглашаться, но иначе как барством летнее дачное деревенское времяпровождение горожанина едва ли можно назвать.
Фамилии упоминаемых в текстах действующих лиц специально не называются, да и едва ли это имеет смысл.
Что же касается повода к писательству, то в первый день моего пребывания в Старине, Мария Ивановна, поставив у печки ведро картошки, уважительно заметила: «Вы ни о чем не заботьтесь, работайте спокойно. Вы же книгу пишете». Разуверить добрейшую тетушку, что я книгу в данный момент как раз не пишу, было совершенно невозможно. Пришлось для самооправдания все-таки написать хотя бы небольшие очерки.
Они и предлагаются теперь на общее суждение.
Часть 1
Уважаемый Д. Соколов-Митрич тут недавно разразился очерком о грибах. Что ни говори, грибы они такие – они способны подвигнуть на вдохновение не только Соколова-Митрича.
Я не люблю собирать грибы все подряд и делать из них сборную жарешку. И их, естественно, различаю, но чисто со спортивным интересом. Не могу заставить себя набрать, скажем, опят. Есть какая-то бессовестность в том, что ты срезаешь с пня целый «грибной базар» (сравнение, естественно, с базаром птичьим, а не человечьим, где грибы покупать – вообще за пределами понимания). То же касается всех иных грибов, растущих колониями, исключая разве что лисички, они слишком легкомысленные и – добавим – слишком маленькие, чтобы испытывать какие-то отрицательные эмоции при их сборе.
Просто лисичками я еще в предыдущем году наелся так, что могу смотреть на них более или менее ровно.
В нынешнем году исполнилось десять лет с тех пор, как лучшая часть моего отпуска и выходные дни в разное время года проходят в Пеновском районе. Тут нет никакой моей заслуги, есть просто бескорыстный и нещадный к себе труд одного хорошего человека, вытащившего меня туда тогда и вытаскивавшего потом. Теперь, по прошествии времени, я могу сказать, что, кажется, смог бы написать хорошую краеведческую книгу об этой земле – и хотя и так уже написал их две, но обеими не сильно доволен.
К чему я. К грибам. Грибы влюбляют в ту или иную землю ничуть не слабее, чем люди. Это правда, стыдливая, но непреложная. Наверное, влюбляют даже не грибы, а лес, в котором они растут, опьяняющий воздух, масса отвычных для городского человека звуков и красок. Лес, который подается как чаша для гостя на пиру – выпил ее, и, значит, разделил общий стол и отныне принимаешься как свой.
Грибы самая понятная часть леса для городского человека. Я чувствую трепет и восторг, когда вижу, как передо мной с треском срывается с брусничника куропатка, или белка легко в три прыжка одолевает лесную дорожку от елки до елки, или заяц любопытно застывает на опушке. Он, бедняга, близорук, и если застыть неподвижно, и ветер будет на вас, он так таращиться может некоторое время. Это все милейше, но это – встречи, параллельные курсы лесных обитателей – у них свои пути, у вас – свой.
Грибы – для вас. Это то, чем лес потчует именно вас, и если вы их не соберете, то, в случае Пеновского района, скорее всего никто их не соберет. Придя на «свои» грибные места, если не угадать со слоем, почти всегда видишь грустные состарившиеся белые грибы, стоящие рядами, даже и не червивые, но – уже переросшие.
Пеновские грибы я люблю за их постоянство. Это не те подмосковные или даже тверские грибы, которые как девки, «хочу вскочу, хочу закричу». Пеновские растут хоть бы что – в любой год, упорно и обязательно. Они создают одним из самых лучших лесов в нашей области исключительную привлекательность.
Наверное, я старею, что ищу стабильности и понятности. Но пусть даже так. Должно же быть что-то стабильное и понятное в нашей стране. Если не экономика, не погода, не идеология – то хотя бы грибы.
Часть 2
Прошло два дня моего деревенского сидения.
Во-первых, стало понятно, что находясь между домами Марии Ивановны и Лидии Сергеевны, я вряд ли умру с голоду. Мария Ивановна очень интересовалась, что я ем, непременно полагая, что молодой мужчина не в состоянии себе ничего приготовить, кроме яичницы и картошки. Картошки мне выделила она целое ведро, дала десяток луковиц, полдюжины морковок и трогательный давший семена и начинающий уже сохнуть, но все равно пахучий деревенский укроп. К этому добавилось то, что, решив все-таки нанести визит Лидии Сергеевне (примерно через двадцать часов после моего въезда, что для деревни из двух жилых домов было на пределе простительности), я был немедленно угощен громадным куском самодельного торта, сделанного ее невесткой. На второй день к вечеру визит вежливости к Марии Ивановне принес еще полкастрюли борща и несколько помидоров и огурцов – все свое, и я понимаю, что значат в сентябре такие овощи – это предел их формата без теплицы. Собирая грибы, я нервно начал тренироваться в их переработке. И хотя первый блин вышел, как мне показалось, комом – жаркое из собранных белых не произвело особого впечатления, вероятно, надо было все-таки отварить к нему хотя бы макарон, но суп удался на славу.
Во-вторых, бродя по лесу и вяло размышляя на тему красоты и благости родной природы, я задумался над вопросом, хочу ли об этом писать. Как ни странно, хочу. Несколько лет подряд, как только у меня появился ноутбук, я брал его с собой в деревню, имел свободное время, чтобы писать, но обычно печатал какие-нибудь ничего не значащие тексты, ну, например, набирал какой-нибудь краеведческий дореволюционный опус с расчетом, что когда-нибудь с комментарием его опубликую. От прочего писательства голова у меня отдыхала.
В этот раз так не получается. Я ощущаю себя в силах и в желании сочинять и рефлексировать. Больше того, несколько раз сегодня я ловил себя на мысли, что жалею об отсутствии интернета, а то бы я разместил все эти мысли онлайн на своей страничке в фэйсбуке, и человек десять посмотрели бы, и, глядишь лайкнули. Дескать, во какой опыт, редкий в наши дни, уходящий, так сказать, в прошлое. Хуже того, я поймал себя на мысли, что само по себе мое сидение в живописнейшей лесной деревне на берегу озера оборачивается для меня не столько радостью от созерцания озера, сколько кайфом оттого, что происходит это на халяву, благодаря старым связям. С огромным удовольствием я проболтал часа два с Лидией Сергеевной, которая зашла ко мне на чай. «Наверное, скучно одному? – спросила она. – Все-таки в молодости нельзя без общения». Я ответил, что мне, в общем, неплохо и так и эдак, и понял, что с общением нахожусь в оптимальном положении – как монахи в скитских монастырях, которые жили на расстоянии «вержения камня» друг от друга. Вряд ли в деревне Старина эпохи нэпа, когда построены все ее существующие строения, кто-то думал, что в результате пожаров и износа домов в ней получится через почти сто лет что-то вроде скита на три-четыре кельи. Но – получилось.
Часть 3
Пытаюсь кратко описать свои переживания за этот день, очень насыщенный и счастливый. Мы плавали на лодке до храма по довольно бурному озеру с Лидией Сергеевной, после службы сидели «у меня» со старинскими обитателями, а вечером я был зван в баню и посидеть к Андрею Владимировичу и его супруге Елене – оба они учителя в школе. За этими не слишком громкими событиями осталось ощущение полноты жизни, которое появляется только, когда улыбаешься знакомым людям, и они в ответ улыбаются тебе.
Есть еще одно переживание этого дня – переживаний становится больше, чем их хочется записывать. Что до леса – в лес даже не пришлось сходить, ибо стоило собраться, наконец, часов около пяти, как стало ясно по небу, что собирается ненастье, и оно собирается надолго. Так и случилось: ночью сыплет мелкий осенний дождь, под который понимаешь, как дороги для каждого человека тепло и уют.
На церковную службу в селе собирается человек десять из примерно двадцати пяти – тридцати, которые вообще могут собраться. Это нормально. Как нормально и то, что эти десять человек – около семи или восьми процентов теоретического приходского населения. Много – даже выше средних российских показателей. Что же до самой службы – то я ловлю себя на мысли, что в России не будет нормальной церковной жизни, пока не состарится поколение, привыкшее ходить в церковь с детства. Потому что в церкви любят именно ее привычность, ту же самую службу, которую услышал когда-то ребенком. Службу, которую пережил остро, по-детски, как твой личный разговор с тем таинственным пространством, из которого являются и в котором исчезают люди. Службу, которую твой разум когда-то истолковал как знак того, что там, в этом пространстве, есть любовь и внимание к тебе и ты там кому-то нужен. Это очень утешительное обстоятельство, раз уж ты неизбежно туда однажды попадешь.
В деревню, в отличие от царства небесного, необязательно попадать. Можно даже вообще не попадать в условия, в которых я сейчас нахожусь. Можно как «белый человек» побывать в Пеновском районе наездом, увидеть некоторый банальный набор достопримечательностей. Можно построить себе роскошное жилище, даже и настоящий коттедж. Но если у вас не будет необходимости выйти за дровами и растопить печь, не будет необходимости поговорить с соседкой, не будет необходимости хлебосольничать и делать ответные визиты – велика вероятность, что вы вообще не выйдете, не поговорите, не позовете и не пойдете. И может статься, что окажетесь однажды не способными к таким действиям. А это уже плохо – потому что если вы не научитесь ходить в гости в деревне, то в городе точно не научитесь.
Мелочь? Но тогда, если вы будете тщетно гнаться за счастьем и винить окружающих, что они стоят у вас на дороге, не обижайтесь на Бога, что счастьем судьба вас почему-то обделила. Просто когда-то вы не научились испытывать полноту счастья от целостной простоты, состоящей из добрых соседей, крыши над головой, теплой печки, сытости в желудке и свежевымытого тела. Это даже уже много – святые были счастливы от гораздо меньшего. Но нам уж куда до святых…
Часть 4
«Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок…» Горожанину, вероятно, свойственно «скучать» в деревне. Деревенскому человеку неведома скука, но почти неведом и досуг. Деревенский человек избавлен от праздности – у него есть только отдых, довольно простой, выраженный в отдыхе тела. Городской же человек имеет в деревне отдых для… разума? – слишком возвышенное для нашего времени слово; рассудка? – мы вроде не сумасшедшие; мозгов? – сразу лезет из языка какой-то грубый материализм, и, потом, мозги прекрасно отдыхают перед телевизором, даже как-то навсегда отдыхают, попробуй их потом запусти вновь.
Городской человек имеет в деревне отдых для скуки. Сегодня я этого отдыха, наконец, сподобился. Холод и слишком часто налетающие дождливые шквалы отбили у меня желание плыть на лодке, а идти куда-то пешком становится лень. Потом, вероятно, прогуляюсь, ну так, чтобы просто почувствовать приятную усталость от данной ногам в сапогах нагрузки. Грибы у меня еще есть, но я ими, кажется, уже объелся.
Странно, но скучать в деревне не скучно. То и дело приходится делать какие-то мелкие дела, вроде принести дрова, воды с колодца, протопить печку, посмотреть в окно. Да, это роскошь и прямо-таки дело – смотреть в окно, когда перед тобой расстилается гладь озера, подернутая серо-синей рябью. За окном за полчаса меня уже посетили синичка, пеночка, малиновка, дятел. А на притолоке, где-то на чердаке иногда раздается шуршание. Там живет мышка, я ее встретил однажды в сенях – это маленькое безобидное существо, не настолько избалованное местными котами, чтобы нагло ходить пешком по открытым местам. Первые два дня я искал в доме работающие часы, потому что в вечерней тишине у меня над ухом на кухне что-то тикало. Тиканье было уверенным и ровным – и стоило труда поверить, что это мышь грызет что-то с непреходящим остервенением минут двадцать.
Голоса зверей и птиц слышнее, когда мы, люди, наконец, решаемся умолкнуть. Те же белки. Никогда бы не подумал, что белка так художественно выражается. На очень высокой ноте она цыркает целой музыкальной фразой, по интонации так соответствующей человеческому ругательству, что невозможно не улыбнуться, поняв источник этого звука. По производимому стрекоту и грохоту начинаешь различать, кого ты поднял с брусничника – глухаря, тетерева или рябчика. Вероятно, так становились раньше небогатые дворяне и разночинцы, вроде Аксаковых, Пришвина, Соколова-Микитова и иные им подобные охотниками, ибо имея не неделю-две в запасе для сидения в лесу, а месяц, или сколько было нужно, барин почти обязательно становился натуралистом с собакой и с ружьем. Это детерминированное превращение, потому что однажды ты понимаешь, что после узнавания жизни леса и его обитателей, появляется желание сделаться для этого леса своим. А вся параллельная человеку жизнь зверей и птиц может принять тебя на новом уровне, не просто как туриста, только на условии, что ты включаешься в цепь пищевую, как хищник, пусть и самого высокого порядка. Со всеми вытекающими последствиями – с должным самоограничением, пониманием, сколько и какой дичи ты можешь добыть без ущерба для леса и т.д.
Написано где-то, что человек призван царствовать над «дремучим царством растений и могучим царством зверей». Но в этом падшем мире цари, живут, к сожалению, данью с подданных…
Часть 5
Дурная погода кончилась внезапно, как бывает только над большими пространствами воды. Вдруг после очередного дождевого шквала прояснело небо, начал быстро стихать ветер, и вечер случился тихий и солнечный. В момент этого чудесного превращения я был в лесу, по дороге к опустевшей лет десять назад и теперь используемой только как охотничьи заимки деревне Верхмарево. До деревни я не дошел, остановившись за большим и почти пустынным озером Любцы или, как его называли писцовые книги XV века, Любче. Оно и вправду, «любое» озеро – с желтоватой прозрачной водой, островками, камышами вдоль берегов, на которых живут журавли.
На Любце-Любче было в древности несколько деревень, и можно с полной достоверностью сказать, где они располагались. Болотистые берега озера в нескольких местах сменяются высокими мысами с еще не совсем заросшими бывшими покосами. В исторический период деревня была тут только одна, но перед революцией она раскинулась хуторами на древних жилых местах. Хутора, как водится, были свезены после войны в поселок Рунский, но не все – ближайший к поселку стал как бы его частью – он имеют адрес по одной из улиц Рунского, хотя до поселка поболее километра. Уже несколько лет это не хутор, а один из филиалов богатого охотхозяйства, владеющего тут всеми землями. Высокие заборы, непонятно от кого – наверное, от зверей – ограждают новые дома в новорусском коттеджном стиле. Правда, что очень приятно, ни один из новых охотничьих коттеджей не выходит на береговую линию и не заметен с воды.
По дороге на Верхмарево мало ходят, но много ездят. Мне навстречу с охотничьей базы выскочил газик, плотно набитый людьми в куртках с камуфляжем. Еще один приятный на вид бородатый дядечка в таком же полевом наряде (куда более совершенном, чем мои плащ с резиновыми сапогами) задвинул передо мной ворота усадьбы, где стоял внедорожник с московскими номерами. Улыбнувшись и в душе пожелав им всем доброй охоты, я потопал по дороге, условившись, что пройду столько, чтобы вернуться домой до полной темноты.
Странно, но я до сих пор боюсь ночного леса, пока иду в сторону от дома и радуюсь наступлению ночи в лесу, когда иду домой. Глубокая тоска стала наваливаться на меня, несмотря на то, что я прекрасно знал, сколько и куда я прошел. Это воистину тоска ухода от человеческого жилья – ибо страшное зрелище, даже и днем, являет собой брошенное Верхмарево, когда-то огромное поселение, центр сельсовета. Стоило мне развернуться, как тоска немедленно улетучилась, я стал с любопытством вглядываться в пригорки и обочинки в поисках грибов, вслушиваться в вечерние звуки и жадно вдыхать влажный хвойный воздух.
Как я и думал, я пришел в Старину, когда на небе уже зажигались звезды. По пути раза три-четыре за озером бахнули выстрелы – то ли утки оказались проворные, то ли охотников слишком много.
Ветер совсем стих, луны еще не было. Бездонное звездное небо повисло над озерами. В них словно тонули летние созвездия, огромный Кит готовился нырнуть в свое отражение в неподвижной как стекло воде, а на другом конце небосклона Медведица цеплялась когтями за верхушки леса и стояли прямо над крышей дома Марии Ивановны осенние Плеяды.
Часть 6
Сегодня поймал себя на мысли, что писать уже не хочется. Не хочется в том смысле, что лень, а в том – а зачем? Будто заноза из головы вышла, и прошел писательский зуд как форма существования. И так грустно, что он все равно вернется, я все равно буду писать, а кто-то (всегда льстим себя надеждой, что многие) будет ведь и читать.
У меня кое-что начало получаться. Добрейшая Мария Ивановна, приходя ко мне по утрам то с сырниками, то с картошкой, то просто сообщить, что на обед будет борщ или, как сегодня, суп, делала причитающее лицо и умильным голосом настаивала, чтобы я брал дрова, не стеснялся и не экономил. Еще бы я стеснялся и экономил! Но печь, которую я, наконец, на второй или третий день научился нормально затапливать, не желала отдавать мне тепло – дрова то тлели, и я опасался угореть, то улетали вверх бешеным жаром, как в топке идущего форсированным ходом броненосца. Печь упрямо остывала к утру до совсем холодной, хотя последние угольки гасли уже в первом часу ночи.
Не буду говорить, что я, наконец, сделал – деревенские засмеют – но уже два дня я наслаждаюсь горячим печным жаром, а дров уходит даже меньше, чем раньше.
Я прошел еще раз свои грибные места, принес корзину белых и убедился очередной раз, что знание – сила, и знающий, где и какие, обязательно будет с грибами, даже если слой в целом отошел. Впрочем, у нас неожиданно наступили теплые дни и, как знать, не случится ли второй волны грибов.
Лодка Марии Ивановны теперь меня слушается, не вихляя кормой, и будь у меня лишние несколько дней, можно было бы потратить один день и попробовать прогрести до начала Руны – правда, чисто со спортивной целью, ибо одно грибное место там мало искупает дальнее расстояние.
Вообще, деревенская жизнь оказывается технологически простой. В ней есть свои хитрости, для меня и теперь непостижимые, вроде содержания коровы или рубки дров. Но они явно могут быть освоены, пусть не за неделю, но за месяц точно. Вслед за освоением всех этих премудростей наступает такой своеобразный буддизм, когда даже некогда и некому сказать «хорошо-то как!» по поводу тихого заката на озере или бесконечного мироздания, дежурно являющего свое величие каждую ясную безлунную ночь. Потому что сказать «хорошо весьма» может отстраненный наблюдатель другому отстраненному наблюдателю, а деревенский человек как раз не отстранен, он чем более деревенский, тем менее наблюдатель. Он часть сложной функции от печи, коровы, гряд с картофелем, и кое-чего еще, вроде клюквы на дальних болотах: в этом году нет клюквы на ближних, и поэтому старинские совершили несколько очень трудных по их возрасту дальних рейдов на целые дни.
И сам я ловлю себя на мысли, что мне нормально топить печь, готовить простую еду, плавать на лодке в магазин и носить дрова из поленницы. А ненормально сидеть на работе за компьютером и уверять себя и окружающих, что мои городские телодвижения – в частности, сочинение исторических опусов — вообще имеют значение, являются фактом социального бытия.
Прав ли я? Наверное, нет. Я понимаю, что попал в некоторый заповедник, один из уголков исчезающего мира, и не будь Марии Ивановны с Василием Александровичем, не будет Старины, как нет Верхмарева, Колпина, Бохотов, Полиц, Березовки, Пустого Спаса, Меглина, Клинов и многих, многих – собственно, ничего нет, кроме двух жилых оазисов – поселков Слаутино и Рунский.
И поэтому я продолжаю писать…
Часть 7
Отдых горожанина можно охарактеризовать – если это «активный» отдых – как полную смену обстановки. От сырого холодного мегаполиса – в яркие жаркие страны, от монотонного сидения – к чрезмерной физической активности, из глубины континента – к морю. Телесная встряска сопровождается душевным состоянием, которое вообще-то правильно назвать шоком или, мягче, стрессом. Кратковременная душевная перегрузка дает эффект «пустой головы», ибо любое действие, вплоть до похода в туалет, «на отдыхе» должно сопровождаться размышлением, куда и как нужно пойти в данных непривычных условиях. Думать «вообще» некогда.
Отчасти это действенно и в моем случае, без всякого теплого моря. Оказавшись в деревне, я тоже несколько дней акклиматизировался к непривычной обстановке. Но теперь, после того, как обстановка стала до известной степени привычной, я испытываю два чувства: мне надоело, и – не хочу ничего менять.
Грибы мне точно надоели. Сегодняшний поход с лазанием по старым делянкам принес не столько физическое удовольствие, сколько утомление, и я задумался о возвращении в город. Вообще, что пользы в моем сидении здесь, если иных удовольствий, кроме хождения по лесам, не будет? Лодка? Но раньше или позже она тоже надоест. Общение с новыми людьми? Этого уже предостаточно.
И все-таки менять эту жизнь не хочется. Несмотря на невозможность отдыха в привычном понимании – то есть «выныривания» в совершенно непривычную среду, деревня дает тишину, бесценное одиночество и – пусть не покой, ибо мы тащим с собой свое беспокойство – но уравновешенность. Этого искал в здешней природе покойный хозяин избы, где я живу, и где наследники оставили все на своих местах, из уважения к его памяти или просто по недосугу – не знаю.
Иван Андреевич работал на каком-то оборонном предприятии, и кое-какие технические изыски вроде включаемой из двух разных мест параллельно лампочки в сенях, внедрил в свой дом. Но особых усовершенствований нет. Он их не хотел. Он сверял свое здоровье с фазами луны и искал положительную энергетику в разных деревьях в разное время суток, вывесил на стене «космические законы», под которыми с удовольствием подписался бы булгаковский Воланд, читал пустые бульварные романы – до конца жизни он остался дамским угодником, и говорят, что в молодости был бабником. Я немного помню его, когда мы в былые годы приезжали в Старину. Прямо сказать, он мне не нравился. Умер он внезапно, еще не старым, два года назад. И вот теперь – я живу в его доме.
В деревне случается много думать. Даже в условиях привыкания, при неустроенном быте, здесь часто остаешься наедине с собой – со всеми вытекающими последствиями.
Сегодня днем, медленно дрейфуя в лодке вдоль вытянувшегося по берегу поселка, я думал об Иване Андреевиче, о том, что десять лет – это немыслимо долгий срок, если брать конкретную точку – погост Хвошня в Пеновском районе. Вон бывший батюшкин дом, и еще один… тоже бывший… Храм скоро может остаться без надзора. Баньки у самой воды – мы еще парились в одной — было веселое приключение! – покосились. Согнулись и почти засохли возле них яблони, которые я еще помню усыпанными хрустящими, хотя и мелкими плодами. «…вся бо сия не веси, кому оставиши», – вспомнилось церковное, и стало мне очень горько.
…Не помню, как кончилось мое задумчивое состояние. Я просто взял в руки весла и начал грести против легкого встречного ветра.
Часть 8
Сегодня к нам вернулось лето. Вероятно, еще дня на два. Я отправился в Верхмарево, убедился лишний раз в том, что ходить в одиночку по пеновским лесам лучше с ружьем и в компании – просто для страховки. В брошенной деревне два раза у меня почти из-под ног срывались в сторону мелкие гадюки. И хотя я был, понятное дело, в сапогах, а змеи пугались меня куда больше, чем я их, встречи были мало радостные. Мои следы в деревню пересекали на обратном пути свежайшие следы волков – скорее всего, волчицы с волчонком, потому что маленькие лапы четко отпечатались в свежей грязи подсохших лужиц рядом с большими, почти с мою ладонь следами матери. Правда, за историю Рунского никто никогда от зверей тут не погиб, но… в общем, лишний раз понимаешь в этой мертвой и страшной в своей мертвости деревне, как быстро и безжалостно на местах, откуда ушли люди, восстанавливается очень дикая природа.
Верхмарево умерло в 2002 году. После очередного урагана, порвавшего линии электропроводов, было принято решение провода и столбы не чинить, а переселить в поселок последнего жителя этой деревни. Решение лет на десять ускорило конец этого древнего, упоминаемого еще в XV веке и никогда – даже в Смуту! – не пустевшего поселения. Теперь там только гадюки, кабаны, медведи и волки. И еще егеря и охотники, да редкие туристы вроде меня.
Было одно переживание иного рода в Верхмареве. Деревня эта славилась когда-то яблонями. Почти все деревья теперь сильно посохли и одичали, яблоки с них все более напоминают дички. Получив полную порцию впечатлений от этого места, я уже шел обратно, как вдруг – огромное, красное, нетронутое вырождением единственное яблоко на умирающей яблоне вспыхнуло почти в метре от меня. Я протянул руку – яблоко легко осталось в моей руке. Чувство подарка было такое, что оставалось только сказать: «Спасибо!», что я, кстати, и сделал. У меня были разные планы насчет этого фрукта, но получилось лучше всего: я отдал его Марии Ивановне – она родом из Верхмарева 1940–1956 годов, когда деревня Верхмарево было самой собой. И яблоко это – ей по праву.
Трудно загадывать о судьбах поселений. Иногда самые мелкие деревни упорно тянут целые тысячелетия, а иногда города не выдерживают нескольких десятков лет. В современной стране вообще странно гнаться за укорененностью в истории какого-то населенного пункта, потому что тогда имеет смысл гордиться, что живешь в историческом поселении, когда дети понимают твою радость от того же яблока или – как в случае Марии Ивановны – хотя бы уважительно молчат при рассказе как мать с ней на руках осенью 1941-го попала под обстрел и чуть не погибла на своем же картофельном поле.
На Бохоты я не пошел, хотя подмывало такое желание, а медленно потопал домой, останавливаясь и смотря на буйство жизни в каждой лужице, у ручейков и болотных мочажин. В этом годы рано почернела ольха, уже желтеют и сыплются листья с осин, а болота окрасились всеми оттенками охры и санкиря. Ночь выдалась неожиданно теплая и ласковая, так что печь топить не было никакой необходимости. И высокие созвездия плыли над миром, не угрожая ледяным холодом первых заморозков лежащей в сыром одеяле туманов земле.
Завтра мне покидать этот край… Уже…
Вот только начал что-то понимать…
Добавить комментарий