Борис РАПОПОРТ. Вышний Волочек

ГЛАЗА НАПРОТИВ

                                            Тане

В рабочем клубе коромыслом дым:

и Ободзинский, и дешёвый глянец

портвейна «Три семёрки».

Лихо с ним

тебя тогда и пригласил на танец.

Забавно, как безмолвное кино,

но кабы знать, что будет всё в новинку,

хотя и мы с тобой давным-давно

не маемся под старую пластинку.

Иные ритмы будут у внучат

на том же, на волшебном повороте,

но и для них, я верю, прозвучат

однажды строки про глаза напротив.

Не зря же ими я который год

так безнадёжно, так бессонно ранен,

и Ободзинский доблестно поёт,

и дольше века длится день Татьянин.

 

ПРАВДА

Тот врёт, а этот лишь лукавит,

другой своим аршином правит

былые наши жития.

Вольно же жить такой державе –

она в цветении и славе

неукротимого вранья!

Но, впрочем, ложь порой толкова,

и мне ль фантазии судить:

метафору, эпитет новый

мы проглотить всегда готовы,

а хлёсткий лепет Хлестакова –

кому он может навредить?

Всё стерпит серая бумага

и твиттеру лишь прикажи –

взыграет в нём хмельная брага

и закипит на дне оврага…

Напрасно праведник Гулага

звал жить отчизну не по лжи.

В любые времена крутые,

приемля всяческую власть,

всегда врала моя Россия –

наверно, этим и спаслась.

… Вчера в густой волне сирени

ручьи играли, как свирели,

хрустящей музыкой стекла.

И долгой дробью на опушке

талдычил дятел со ствола

сосновой бронзы звонкой пушки,

кукушка тоже не врала –

честна природа и светла,

испить до крошки бы, до кружки!

… Пошли, брат, врать – у нас дела.

* * *

Шиповник цвёл. Густая пена

бросала наземь лепестки –

как с пальцев, клавиши Шопена

стекали в зыбкие пески,

и гасло в них неумолимо

дыханья лёгкого литьё,

за шестикрылым серафимом

неся свечение своё.

Мой бедный куст себя не слышит:

его прощальные балы

среди отдушин и одышек,

как ночь июньская, белы.

Но скоро музыка увянет,

и блеск зелёного костра

забудет, как ещё дурманил

иные головы вчера,

а шип осиротевший вспомнит

венец терновый у креста…

Угас твой аромат, шиповник,

Но – защитилась красота.

 

КОНСКИЙ ЩАВЕЛЬ

Я один на голубом лугу –

стар, но незауздан, нестреножен,

горечь трав я впитывать могу

чёрными ноздрями прочной кожи,

я ещё, ребята, ого-го!

Я ещё привычек не оставил

жеребячьих.

Я ещё легко

соберу в букеты конский щавель,

к ним добавлю кашки луговой,

оглянусь – на свете тихо-тихо,

и гуляет где-то кентавриха

за высокой скользкою травой.

ЗЕРНО

Сколько строк

из нутра ни выматывай,

остаётся лишь сор на пути –

в нём, пожалуй, и Анне Ахматовой

ни былиночки не найти.

Снова ночью, каналом, аптекою

утешайся в пределе земном:

Блок не слышит, как ты кукарекаешь

над жестоким жемчужным зерном.