Лоскутное одеяло судьбы

Уроки немецкого

Женя Кац родился в Калинине, в среднестатистической советской семье: отец работал инженером на предприятии «Тверьлен», а мать – на швейной фабрике. Когда началась война, Евгению было четыре года, но он все помнит до сих пор: и отца Кирилла Леонидовича, который с первых дней ушел на фронт, и немецкого летчика, помахавшего ему рукой, пролетая низко над двором, где он играл в песочнице, и то, как в город вошли оккупанты. Помнит, как кормили они местное население кашей.

Раз в сутки в 19 часов здоровенный рыжий детина взбирался на высокую подножку полевой кухни и машинально, ни на кого не глядя, набрасывал кашу в подставленную миску. А Женю мама научила: когда он даст тебе кашу, скажи «данке зэр». Мальчик так и сделал: ляпнул неведомую доселе фразу, немец обернулся и тоже ляпнул… дополнительный половник тягучей массы в миску начинающего полиглота. Еще не раз он использовал эти волшебные слова, дабы расположить к себе непрошеных пришельцев и получить «заморский» леденец или шоколадку, прежде чем узнал их подлинный смысл.

В сорок втором пришло последнее письмо от отца из­под Ржева. Вскоре сообщили, что он пропал без вести. Потом выяснилось, что в дивизии, где служил Кирилл Кац, живых не осталось. Его имя навсегда занесено в Книгу Памяти. Мама Мария Павловна так больше и не вышла замуж, хотя прожила долгую и трудную жизнь. Работала на швейной фабрике с утра до вечера, за сыном «приглядывала» улица. Причем послевоенная – босая и голодная. Кого­то она все же вывела в люди, кого­то, как Женю, увела в параллельный мир уголовщины.

 

Встреча

Будучи уже признанным литератором, Евгений Карасёв (он взял фамилию жены) подторговывал книжками собственного сочинения, поскольку вместо гонорара ему издатели выдавали сотню­другую как бы авторских экземпляров. Но за сборник стихов вряд ли кто даст даже ржавую селедку, а вот энную сумму выложить могут. Потенциальных «клиентов» Карасёв определял по внешним проявлениям достатка: красивой одежде, классным автомобилям и прочим деталям.

Однажды возле кафе «Арабская кухня» на улице Советской остановился шикарный джип, регион 78, Питер. Вышел крепкий пожилой мужчина в атласном спортивном костюме с лампасами и, крутя на пальце ключи от машины на цепочке, направился к заведению.

– Купите мою книгу.

– Ты чё – сам написал?

– Да.

– Надо же…

«Клиент» повертел ее в руках, прочитал вслух название: «Песни блудного сына» и, перевернув, с интересом углубился в текст на тыльной стороне обложки. А там – «Автор в прошлом особо опасный рецидивист, имел семь судимостей, провел в лагерях более двадцати лет…».  

– Это ты, что ли, 20 лет отмотал? – Он недоверчиво стал сверять фото на обложке с оригиналом.

– Похож… Где ж ты сидел?

Карасёв стал перечислять названия лагерей. На втором десятке питерец его остановил:

– Хватит. Молоток! Смотри, как подготовился!

– Не готовился – все в натуре! 

– В натуре, говоришь… В Ветлаге на каком лагпункте был?

– На 21­м, «очко» называлось.

– Так. А как пересылка в Ветлаге называлась?

– Шестерка лесная.

– В каком году ты был на «очке»?

– В 56­м.

– Кого из воров там помнишь?

– Толю – «глотку», Сашку – «граба», Борьку – «богатыря»…

– А меня не помнишь?

– Там 1200 человек было, ты же меня не помнишь.

– А ты кем был в уголовном мире? Какая профессия?

– Карманные кражи.

– У­уу! Молоток! (Карманники считаются воровской элитой. – В.Ч.). А сейчас чем занимаешься?

– Книжки пишу.

– Смотри, как опустился… – искренне посочувствовал владелец крутого джипа, но книжку все­таки купил. 

 

Первая рецензия

Стихи Карасёв начал писать еще в школе, но пристрастился к этому занятию, когда впервые попал на 15 суток в карцер. Писал, чтобы как­то скоротать время, отвлечься от одиночества. А потом уже не мог остановиться, хотя толком не ведал, что «творил», поскольку варился в собственном соку. Нужен был сторонний взгляд на всю эту писанину, и Евгений решил обратиться к высокоинтеллектуальному, по его разумению, человеку Витьке по кличке «Гоголь». Тот очень любил Гоголя, постоянно его цитировал при случае и невольно пробуждал интерес к великому писателю у отдельно взятых сокамерников. Кац был из их числа. «Гоголь» продержал у себя тетрадку со стихами неделю, а когда возвращал, сказал: «Лет пять дадут!». Больше ни слова.

– Я решил завязать с этой ахинеей, – вспоминает Евгений Карасёв. – Но были ситуации, когда только стихи и спасали. Писал, как пишется. Помнишь, у Николая Глазкова: «Я лучше всех пишу свои стихи». Однажды маме показал, она прочла и как приговорила: «Жень, ты лучше вагоны грузи, что ты пишешь муру всякую». Позже я как­то принес домой сборник Уитмена «Листья травы». Вечером пришел, смотрю – читает. Ну, как? – спрашиваю. – Этот пишет еще хуже тебя, – последовал обнадеживающий ответ.

 

Невольный побег

Однажды Кац по недосмотру попал в бригаду, которая работала вне охраняемой зоны: заготавливала «швырок», проще говоря, дрова для чехословацких паровозиков, что возили по узкоколейке вагонки с разномастным грузом. Рецидивистов в такие бригады не брали, но, видно, нарядчик что­то напутал. Впрочем, солдаты с автоматами и пара овчарок не давали зэкам поводов расслабиться. К тому же труд был не из легких, но кто желал заработать деньги, тот вкалывал. Евгений решил за рублем не гнаться. В течение часа­двух управлялся с обязательной минимальной нормой, ложился на сухой валежник и спал. Так было и в этот раз. А когда проснулся, ахнул: ни зэков, ни солдат с собаками – один! Обычно перед тем, как сняться и перебраться на другой участок, заключенных пересчитывают, но нет правила без исключения. Все сошлось, и Кац решил использовать шанс.     

Однако после недельного скитания по тайге, окончательно заплутав, Евгений решил сдаться. Но не уставшей от поисков беглеца и обозленной охране (еще пристрелят «при попытке к бегству»), а гражданским властям.

Наткнувшись на небольшой хуторок в несколько домиков (хозяева, видно, в ближайшем лагере работали), он сменил свою полосатую робу зэка на костюм огородного пугала, сняв с того полувоенный бушлат с брезентовым ремнем и странного покроя латаные­перелатаные брюки. И в таком виде добрел до поселка Гари, в котором почти все население составляли бывшие зэки.  Единственная улица в этом поселке называлась Вольная. Кац постучал в дом и рассказал все хозяину, тот сбегал за милицией, составили протокол о добровольной сдаче властям и передали беглеца администрации лагеря. Бежал вроде бы поневоле, сдался вроде бы сам, а наказание все равно понес – год из общего срока провел в одиночной камере, где окреп и возмужал его поэтический дар, а интеллект достиг поразительного уровня.

 

Шифровка

В бараке усиленного режима (БУРе) располагалось 48 одиночных камер, Кац сидел в предпоследней. Из немногих отвлекательно­развлекательных моментов вялотекущих серых будней для него стало чтение. Библиотекарь приходил в БУР из общей зоны со списком разнообразной литературы, просовывал в каждую камеру лист, в котором зэк отмечал приманившую его книгу. Когда очередь доходила до Евгения, в списке уже не было ни «Подвига разведчика», ни «Острова сокровищ», ни другого приключенческого чтива. Оставалась одна философско­историческая «заумь», вроде «Сущности христианства» Фейербаха, «Философии истории» Гегеля и «Критик политической экономии» Карла Маркса… Делать нечего – пришлось читать.

Вооружившись новыми ошеломляющими познаниями и уверовав в свою поэтическую искушенность, Евгений Кириллович Кац приступил к созданию эпического произведения – поэмы о царе Соломоне.

Писал на маленьких листках туалетной бумаги. На ней выводил мелким почерком строфы, в которых частенько мелькали экзотические имена финикийских богов  – Молоха, Старта и других. Во время очередного обыска эти листочки нашли. Надзиратель прочел, передал второму, который был на две «лычки» старше, а значит, опытнее. «Шифровка», – уверенно определил тот. Листки забрали и передали по инстанции. Текстом про царя Соломона заинтересовалось начальство. Через некоторое время заключенного Каца допрашивал психиатр.

– Спите хорошо?

– Да, хорошо…

– Сны видите?

– Да, конечно…

И тут он стал понимать, что его, видимо, за дурака принимают. Решил использовать ситуацию.

– Какие сны?

– Цветные, – ответил, припомнив, что вычитал в «Тотеме и табу» (у Фрейда), мол, цветные видят душевнобольные.

– А вы расскажите какой­то ваш сон.

– Да вот недавно видел сон: поленница дров в сарае, а на ней женщина, красивая до невозможности, обнаженная… Подхожу к поленнице, а вместо женщины по ней ползет змея…

– Вы чё, такие сны видите?

– Да.

– Ну, хорошо, хорошо, – задумчиво произнес психиатр.

На этом визит закончился.

P.S.

Однако история с игрой в сумасшедшего продолжилась. Вскоре Кац написал трактат «чрезвычайной государственной важности» об устройстве вселенной, который попросил передать в академию наук и в соответствующие органы. И что вы думаете? Передали!.. Но об этом как­нибудь в следующий раз. Лоскутное одеяло, которым по жизни укрывался мой собеседник, нечасто согревало его, но оно разнообразно цветное и достаточно широкое, чтобы под ним хватило места немногочисленным друзьям и верным почитателям.

 

Да, Карасёв, да, Кац, да, бывший рецидивист с семью судимостями, «опустившийся» до замечательного поэта, знакомством с которым будут гордиться те, кто лет эдак через …надцать выйдут прогуляться по его любимой Трехсвятской улице.

Виктор ЧУДИН