Старик и книги

Памяти поэта Владимира Пальчикова

3 июля в Москве на 76­м году жизни скоропостижно скончался друг моей омской юности поэт Владимир Алексеевич Пальчиков.

Поэтическая судьба его необычайна. Писать стихи начал еще в школе, печататься с 19 лет, одной из первых публикаций стала для него подборка стихотворений, отобранная для печати в «Новом мире» у начинающего поэта, молодого сельского учителя самим Александром Трифоновичем Твардовским еще в 1962 году. В юности Володя гордился, что Твардовский, как редактор, поправил в тех стихах всего две буквы: в строке «Нет окна затемненного праздно» поправил на «Нет окна притемненного праздно»…

Он родился на Ставрополье 18 июня 1937 года в селе Владимировка, закончил пединститут в городе Орджоникидзе. Трудовой путь начал учителем сельской школы в Сибири, где мы и познакомились. Там же, в Омском книжном издательстве, вышла его первая книжка «Зажигаются окна». Затем, в Новосибирске, еще три. Уехав из Сибири, более 40 лет печатал лишь переводы да редкие стихи на случай: то побывав в Бернове, то в Торжке. Когда заговаривал с ним, он серьезнел, обрывал разговор, отшучивался, что после Пушкина, Тютчева и Бунина писать стихи стыдно. «А статьи и очерки после Чехова и Толстого?» –  «А это – газетчина!» – отвечал он иногда довольно резко.

В 1969 году, переехав из Омска в Калинин, открыл он в себе другие таланты: очеркиста, литературного, театрального и музыкального критика. Тем и запомнился читателям «Калининской правды», а потом «Известий», «Правды». Но особенно ценителям поэзии, театра, музыки. Взялся вдруг за стихотворные переводы. Переводил с осетинского, грузинского, казахского. (За переводы с армянского в 2008 году, кстати, был удостоен престижной в Армении Брюсовской премии и медали.) Свои стихи забросил.

И вот, 40 лет спустя, пятая книга «Там, где зима». В конце 2011­го, на презентации ее в Тверской областной библиотеке имени А.М. Горького, организованной стараниями Т.И. Лобачевой, я рассказал читателям, как познакомился с молодым учителем Пальчиковым в глухом сибирском селе Калинино, как он сразил меня своей библиотекой, эрудицией, а главное – собранием грампластинок классической музыки. Он был меломан, всю жизнь возил за собой фонотеку, пополнял ее, любил устраивать дома прослушивание какой­нибудь вновь открытой симфонии Сибелиуса в исполнении Венского симфонического оркестра. Приглашались друзья, разливался по чашкам свежий индийский чай, и Володя кивками головы, сверкающими глазами, указательным пальцем открывал нам тайны аранжировки, как опытный лоцман, предвосхищая неожиданные перипетии произведения.

После моего рассказа об этом к микрофону подошел известный музыкант, педагог Тверского музыкального училища Степан Мильтонян и с улыбкой дополнил:

– Знанием музыки этот крестьянский паренек смущал даже нас, профессионалов. Мог запросто спросить: «А помнишь, во второй симфонии Малера, в третьей части, есть место, где вступают валторны?..» И ты не знал, что ответить. Не помнил!..

Человек яркий, многогранный, он играл в шахматы, коллекционировал. За прямоту не все его любили. Но получить у Пальчикова консультацию в писательской организации или в «Калининской правде», где он работал более десяти лет, было делом престижным. Консультации запомнились многим поэтам не только уроками поэтического мастерства. Теорию поэзии, работы по русской рифме, оте­чественную и зарубежную поэзию, немецкую в подлинниках Пальчиков знал превосходно. Консультации те походили на спектакли (чтец был великолепный!) и театр одного актера одновременно. Этот опыт, думается, пригодился ему в Москве. Он заведовал отделом поэзии в журнале «Наш современник», трудился там ответственным секретарем, возглавлял редакцию русской поэзии в издательстве «Современник», работал в «Литературной газете».

Мы изредка перезванивались. Приезжая в Тверь, он заходил ко мне в гости. Оставался тем же неисправимым острословом, дерзким умником, человеком, бесконечно влюбленным в поэзию. И великим скептиком, решившим, что к старости человек превращается в оборотня: в Жука, Змея­Горыныча, в Вокичьлапа, Вортепа, как в шутку он вывернул наоборот наши с ним фамилии. Казалось, уже ничто не обещает его неожиданного поэтического взлета. Судьба распорядилась иначе. После тяжелой операции, в конце 2010 года, он сказал мне, что сдал в печать книгу стихов, спросил, нельзя ли по выходу ее устроить в Твери презентацию. Вскоре книга вышла с предисловием нашего земляка, профессора Литературного института имени Горького В. П. Смирнова, который написал о стихах Пальчикова как о поэзии, полной «достоинств и откровений»:

«В книге „Там, где зима“ мир поэта предстает в очертаниях, близких к завершенности. Культурность и стильность, содержательная „многосоставность“ (слово Иннокентия Анненского), разнозвучность, изобразительная сила (школа Бунина­поэта и не только его), причем сила легкая, изящная; метрическое и жанровое разнообразие отличает этот мир, это стихотворное пространство. Одним словом, перед нами мастер, взыскующий мастер­артист…»

Читая книгу, вспоминал я Блока: «И вновь – порывы юных лет // И взрывы сил, и крайность мнений…». Книга получилась молодой, порывистой, испепеляющей яркими образами и сибирскими снегами. Исповедальной. Дерзкой. Читатели, пришедшие в библиотеку на презентацию, долго не хотели расставаться с поэтом. А он был как всегда остроумен, блестящ, зорок, и трость, стоявшая у стола, казалась просто бутафорией московского пижона…

А через год вышла новая – «Юноша». Я получил ее по почте в конце июня. И эта поразила цельностью, молодым напором. А ведь некоторые стихи, судя по датам, он начал в 1961­м, а закончил в 2010­м, 2011­м, через полвека. Поэму про Афанасия Никитина «Ындея» начал в Твери в 1978 году, закончил в Москве в 2010 молитвой:

Сохрани в череде

лихолетий

Землю Русскую –

грады, поля.

Ты же знаешь: прекрасней

на свете

Нет… Теперь это знаю

и я.

И не заметно ни шва, ни стыка. Все эти годы он любил Тверь, где жили его сыновья, внуки. В Твери, на Дмитрово­Черкасском кладбище, и похоронен.

Судя по последней воле покойного, по посвящениям на новых стихах, по поэмам, в Москве сердцу его было одиноко (да если вспомнить Иннокентия Анненского, ведь «и в мире оно одиноко, // как старая кукла в волнах…). И все же, все же последние годы оно находилось „там, где зима“, в прекрасной юности, в Сибири, где „блещет нерастраченное лето“. На кукурузном поле, с друзьями Виталькой Поповым, Вортепом, Коляном. С друзьями, затеявшими „переукладку меридиана“, он и беседовал, сокрушаясь, как „мы много потеряли, закопавшись в будничном, мирском“. Отсюда и парадоксальный вывод:

Пир трех мальчишек

в поле кукурузы,

Быть может, – то,

что в ней всего главней.

Недаром и звал из прекрасного своего прошлого в сибирское будущее:

Страна моя, иди сюда!

Сибирь кнутом,

порабощением

Не опозорена. Она –

Не силой –

Божьим попущеньем

К судьбе Руси приобщена.

Для настоящей поэзии нет времени. И „розных душ“ в мире тоже нет. Я напомнил ему об этом по телефону, когда он позвонил за несколько дней до смерти, чтобы узнать, дошла ли книга?

Дошла, дошла… Не стоило и беспокоиться. Разве не сам предсказал:

Найти меня не трудно. На свете я один.

И правда, такой он – один.

Михаил Петров, член Союза писателей России