Геннадий НЕМЧИНОВ

Скамеечка

На этой скамеечке все мы пересидели в родном домике на Заволжской набережной, отец, мать, брат, я… Потрескивает печурка, постепенно разгорается пламя, чудное тепло, особенное, не только телесно, а, кажется, всем существом твоим ощущаемое в детстве… Веселеет душа. Разноцветные огоньки. Внезапный выстрел из недр топки – сосновое полешко. Приобнимет мама маленького еще братишку правой, пока здоровой своей рукой. Пальцы длинные, красивые, все вспоминала мать слова врача в Старой Руссе, где лечилась до войны – вам бы, сказал этот врач, пианисткой быть. Очень скоро, лет через пять, ревматизм расправится и с этими пальцами: они станут кривыми, неловкими, как и на левой ее руке.

Обнимет мать братишку, немного помедлит… – и польется ее чисто-напевный, мягкой, душевной окраски голос.

– В-о-л-гаа ре-ее-ченьк-аа ши-ии-роо-каа…

Теперь и скамеечка эта наша – тоже осталась в прошлом.

В старости

По всему в себе душевному и физическому я пока еще не ощущаю старости. Тем не менее – она близка, а по старым меркам уже наступила. И тут всякие мысли: чем жить и как? Что если придешь к мысли – жизнь не состоялась? Что тогда делать, как быть? – пусть этой мысли все противится во мне. Многие, придя к такому выводу, в ужасе бегут из жизни: многие из тех, кто задумывается над своею судьбой. То есть в общем-то итоге, слава Богу, это не слишком большое число людей. Остальные – просто живут, переступая пороги дней, переворачивая страницы лет. Может, так-то и лучше всего.

О себе, если вдруг с неотступностью навалится такое, располагаю так: все-таки писать, несмотря ни на что. Дети и внуки. Смотреть по утрам на небо, солнце ли, всеобщая хмурь – неважно. Днем гулять, дышать, смотреть, слушать и слышать все живое. Вечерами – читать и пытаться осмыслить оставленное позади.

Через силу

Народ сейчас заметно живет через силу. Это особенно заметно по лицам, в них все читается: выдержать, удержать равновесие, не упасть, забыв все на свете, и себя в том числе тоже. Утренний поселковый рынок – как пособие: все смешалось, молодое и старое, товары, продукты, люди всех оттенков и состояний, образа… – и безобразные чудовища, и лица красоты необыкновенной. Но всмотритесь в глаза: полуобморочная пустота. Забывшие самих себя души.

Пестрая собачка

и темная птичка

Гулял возле дома под слабым уже и прохладным солнцем, ускоряя сроднение со всем, что теперь изо дня в день вокруг. Дома и дворы, незнакомые люди, тропинки и деревья перед всеми нашими тремя окнами… – хорошо было ходить и загадывать, каковы тут будут позднеосенние, зимние дни. Встретится ли мне здесь когда-нибудь вот эта старуха с бульдожьим, но таким живым, любознательным лицом. Этот гикающий на лениво бредущую большую и явно старую, нелепо-песочного цвета собаку низенький широкоплечий парень. Или девушка с такими длинными, обнаженными, кажется, до самого некуда, как обыкновенно говорят, и точнее не скажешь, ногами. Вышел на густо-зеленую поляну. Что-то прошумело слева, смотрю – маленькая пестрая собачонка с задорным прискоком несется мимо, вижу ее здесь не в первый раз, как-то и спросил старика-соседа: чья? «Теперь нет у нее хозяев, померли оба, мужик и баба. Веселится знай, а то тихонькая была, ровным шагом все с ними рядком…» И подумалось – сначала собачка притихла, жалась по углам, бездомная. Но чу: что-то взыграло в ней: воля! Еды хватает, полно свалок.

И каждодневно приращивала это чувство силы в себе. Ей теперь и одиноко, и весело. И есть старухи-доброхотки, выносят поесть да еще и поговорят жалостливо. Ощутив это новое для себя, волю, и стала она носиться, играть, набирая это чувство жизни в себе. Вот отчего эти отчаянные вскидыванья, безудержный бег – именно безо всякой оглядки, вперед и вперед! А над самой ее спинкой, будто сопровождая и поощряя в беге, кружит, ныряет, планирует из стороны в сторону крохотная темная птичка. Может, тоже одинокая, решившая присоединить свою волю и одиночество – к этой пестрой собачке. Что изменилось за многие тысячи, тысячи лет? Все те же собаки, птицы. Вот и люди. Бегут, летят, не ведая своих начал да не зная и конца тоже.

Старые вещи

Кое-что из самого памятного в детстве осталось в родном домике на Заволжской набережной, например, счеты отца: их шуршащая, щелкающая, погромыхивающая жизнь с пробужденья сознания. Этажерка, сработанная соседом дядей Сашей Кирилловым в моем третьем классе, постепенное заполнение ее самыми разными книжками – там соседствовали Пушкин и Фенимор Купер, Толстой и «Зеленые цепочки», Гоголь с Лермонтовым – и Майн Рид, Шпанов. Короленко и «Униженные и оскорбленные» мирно уживались с «Кавалером Золотой Звезды» и томиком «Тысячи и одной ночи»… Почти все эти книги постепенно исчезли, осев у одноклассников, случайных приятелей детства… И счеты, и этажерку, и десятки всяких мелочей я оставил, часть в доме, другое зарыв на усадьбе. Подумав при этом – пусть останется здесь частица ушедшей жизни. Зачем перетаскивать из одной эпохи в другую старые вещи. И вот теперь, в эти дни, прощаясь с новым своим домом на Шихинской улице, снова решаю, что брать, что пускай пребудет лишь в памяти. Хожу из комнаты в комнату, вспоминаю, дотронусь до одного, коснусь второго, поплачу у третьего. Не знал, что слезы теперь так близко: старость? Через три дня – в сущности, без всяких громких слов, просто: навсегда. А за спиной – целая жизнь.

Есть ли жизнь

Толчок в глубине мозга, неожиданный – а есть ли на самом деле жизнь, может, все это, что считается жизнью, и впрямь одна лишь видимость?

Вот разве то, что мы просто-напросто дышим, ходим, что-то едим, потом что-то делаем, можно назвать жизнью? Ведь в сокровеннейших наших глубинах мы всегда сомневаемся в этом, верим, что есть нечто более значительное, неподвластное суетливому бегу вседневья. Разве промежуток меж золотокудрым мальчиком и плешивым стариком – суть жизнь? Глупости, глупости, хочется крикнуть в голос. Так где она тогда, жизнь? Говорят: он завершил свой земной путь. А – какой еще-то возможен? Небесный? Кто знает небесные пути? Кто спускался в бездны ада, помимо Данте и Вергилия? Так не создана ли и вся наша жизнь воображением, как еще множество лет назад пытались доказать всевозможные философы. Тогда все проще: смыкание яви и сна, воображенья, мечты и того, что наши будни – в еде и работе.

Катя

Ночью раскрылась дверь – и вошла та девушка, которую в своих повестях я называл Катя Тувинцева. Кажется, я и во сне уже так успел о ней подумать: да это же Катя Тувинцева! Моя первая взрослая любовь – сокурсница. Она сейчас произнесла лишь одно слово… – «Пошли!» Затем оказались мы на скамье. И все последовавшее затем утро пытался я разгадать – где же стояла эта питерская крепчайшая, на изогнутых вечных ножках скамья, все скамьи юности и посейчас на своих прежних местах… – Марсово поле, Летний сад, Кленовая улица?.. Лишь одно помнилось из этого долгого сна – мы сидели молча. Точно лишь так и могло быть – ушли в свои мысли, обдумывая прошлое и промелькнувшие десятилетия, в которых жили независимо один от другого, не зная о наших судьбах. Это не была ни осень, ни зима, не было слышно и ничего весеннего вокруг, а сразу все вместе – Ленинград… Почему вдруг пришла Катя в мой сон? Может, решила проститься навсегда? Я едва не вскрикнул в ранний этот, почти еще ночной час при мысли – мы так никогда и не узнаем об уходе один другого.