Воспоминания фронтовика о силе добра на злой войне
Ветеранов Великой Отечественной остается не так много, а те, кто действительно вынес «окопную» войну и видел лицом к лицу врага, смерть товарищей, кто рыл укрытия и землянки обессилевшими от долгого перехода и недоедания руками, к кому война оборачивалась своим страшным оскалом, – тех и вовсе уже единицы.
Михаил Иванович Талюкин не претендует зваться героем. Обычный солдат страшной войны. Призван он был 1 января 1943 года, на фронт попал уже к осени того года, в район города Сумы на Украине, а после ранения летом 1944 года вернулся на фронт уже на Сандомирский плацдарм в Польше и войну закончил на Эльбе. И сегодня это веселый и сохранивший живость в движениях и мыслях человек (что очень впечатляет в его восемьдесят шесть).
В маленькой «хрущевской» квартирке в центре Твери он проявил все возможное гостеприимство, рассказывал с готовностью самые разные эпизоды своей военной биографии, вплоть до тех, в которых он сам выглядел не очень романтично и геройски, но… разнервничался, распереживался – после сам позвонил: «Нет, давайте, не надо боев, я и так ночью как стал после вспоминать, сразу сердце… Может быть, это и погода такая, и давление, но, может быть, лучше о людях?»
Я согласился, тем более что мой собеседник – художник, с богатой и интересной мирной биографией. Уже с первого знакомства стало ясно, что образование и профессиональный глаз дают нам в его лице свидетеля более интересного, чем многие даже пережившие больше его. В итоге выбрали несколько эпизодов – о хороших людях на войне. Так, чтобы помнилось о силе добра и в те смертоносные годы.
– Меня призвали из родной деревни в Алтайском крае перед новым годом, хотя возраст был еще не призывной, полных лет только семнадцать. Брат к тому времени уже погиб под Сычевкой, а мне еще бы учиться, но отец попросил: поживи хоть немного дома, успеешь на войну. Документы тогда не очень смотрели, раз родился в 1925м, 1943й наступил, то вроде как арифметические восемнадцать есть. 31 декабря вручили нам повестки, и 1 января секретарь сельсовета Аким Иванович свез нас, мальчишек, в военкомат – запасной полк формировался в городе Бердске. Кто был раньше призван из нашей местности, почти все попали на Калининский фронт, а нас в Москве развернули на юг, под Харьков. Толькотолько его освободили, пожарища дымились еще…
Михаил Иванович, как обещал, боевые эпизоды обходит. Да, собственно, многое ли понимали в замысле Генштаба тогдашние мальчишки из пулеметной роты? Прибыли, загрузились тяжеленными ящиками, частями станкового пулемета – и в поход. Дошли – обустройся; если фронт стоит, то посменное дежурство в боевом охранении, если вдогонку за наступлением, то пешие марши день за днем. Зима южная – теплая, гнилая. Мокрый снег, сырость, раскисшие дороги.
– И вот в селе команда нам ночевать. Располагаться по хатам. Там уже наша пехота стоит, которая раньше прибыла. Ну, они, как положено, раньше пришли, успели и поесть приготовить, и занять все хаты «под завязку». Присмотрелся: за небольшой речкой (речка как овраг, но воды много) – еще несколько домов, вроде выселка. Я с одним бойцом давай туда. Побежали по тропинке напрямик. Через речку бревнышко переброшено и так слегка мокрым снежком занесено. Боец передо мной както пробежал, а я уже почти у того берега схватился за ветку ивы. Я ж вырос в Сибири, там не растет этой ивы, я не знал, что так нельзя… И оказался в воде по горло. Вылез, а к ночи холодает, каша из снега с грязью под ногами. Понимаю, что сейчас мне только в тепло, иначе погиб. Добегаю до одной хаты: там нашего брата… лежат уже на пороге – всё, занято. На меня матом… В другой – так же. Внутри беленая горница большая, больше, чем в наших избах. Посредине печка. Натопили ее жарко, так что гдето метр вокруг свободно – от жара. Ну а дальше вокруг месиво из голов, рук, ног. Храп, портянки, духота. И вот на «островке» у печки сидит женщина средних лет в украинской вышитой рубахе – хозяйка. Ей уже деться некуда. И счастье мое, она на меня посмотрела. Я уж переведу, не вспомню дословно поукраински, как она запричитала: «Ой, Господи, ой, лихо! Да он же мокрый весь, куда ж вы его гоните… Солдатик, давай сюда». И я по ногам, по рукам, головам пролез к печке. Жарит там, а мне то и надо! Снимаю с себя шинель, с меня течет все, и скорее на печку – вот оно, счастье! Мало этого, хозяйка мне: «Ты, родимый, давай покушай!» Солдатыто пшенки наварили, хозяйке, понятно, тоже оставили. И она мне подает плошку, закрытую шитой салфеточкой. Там каша, я понимаю, что ее часть – вроде как компенсация за тяготы от постоя. Что было тут со мной… заплакал…
Михаил Иванович и теперь с трудом сдерживается, хотя понятно, что этот эпизод он уже внутри себя много раз проговаривал, готовился его рассказать «для истории», но как тут расскажешь без эмоций.
– Тоже на Украине. В одной деревне три домика всего осталось. В один зашли – дед без ноги, еще с той войны, первой мировой. Рад нам несказанно. А у нас и времени немного, просто передохнуть. Дед коекак по дому ползает, один, никого с ним нет. «Давайте я вас хоть угощу, вот картошечка еще есть». Полез в подпол, картофелин набрал. Мы смотрим: Господи, что там за картошка – мелочи чуть. Мы – отказываться, он – ни в какую: «Угощайтесь». Тут уж, я помню, достали мы что было – концентрат там, пшенка – поделились с ним.
Здесь нужно заметить (да и все, кто знает, хоть и по рассказам, что такое была война, согласятся), что люди вообще вряд ли испытывают радость от нахождения в своем привычном жилье толпы солдат. После первого счастья освобождения постой, как ни крути, превращается в тяготу. В городе Чугуеве дело было уже после ранения. Тут уже был тыл, хозяин и хозяйка дома, где стояли несколько наших солдат из формирующихся частей, попривыкли и держали себя строго. Дед любил подчеркивать, что они «примерно, писателю Куприну земляки и даже родственники». У солдатиковквартирантов было свое довольствие, из которого, однако, както, по причине извечных перебоев, осталась на два дня горсть гнилых сухофруктов.
– И вот я достаю кастрюльку, начинаю эти бывшие когдато груши варить. А надо сказать, что у нас такое бывало и раньше, начинаешь варить, допустим, кашу, а она получается и наваристей, и вкуснее, чем ожидается. То же и с супом. И тут я отошел, возвращаюсь – мать честная, крупа плавает, да много… Я к невестке хозяйской, которая тут же варила чтото: мол, вы ошиблись, не в ту кастрюлю засыпали, у нас одни сухофрукты были… А она мне и отвечает смущенно: «Простите, виновата, не знала я… Я ведь и раньше вам подбрасывала крупу в кастрюли, потому что вижу – плохо вас кормят…» А потом, когда мы уже уезжали, поделилась: «Пропал муж мой без вести, не знаю, жив ли, мертв… А, думаю, если жив, вдруг и его ктонибудь так поддержит…»
Рассказав эту историю, Михаил Иванович заметил: «Кстати, скажу вам, не только на Украине, но и в Польше в медсанбате, который располагался на квартирах, отношение было к нам точно такое же. Две польки, хозяйки, заботились о наших раненых не хуже наших сестричек».
И – о Германии.
– Сколько я воевал, терактов в тылу никогда не было никаких. Были случаи только на Западной Украине, говорили, что бандеровцы. Но у нас не было.
В Германии, помню, в городе Лейпциге мы с моим другом Иваном Викторовым остановились на квартире, где в одной комнате жила хозяйка с двумя детьми, в другой пожилой немец, переселенный – его дом разбомбили, вся родня погибла. Там мы уж ели все свое, был конец войны, питание было хорошее, хозяйка готовила. Немецстарик, как мы увидели, был беден. И вот, когда только пришли первый раз, достали паек, хлеб, стали накрывать на стол, позвали и его и, как положено, половину хлеба отрезали хозяину. У того так глаза расширились, он осторожно отрезал ломтик, остальное завернул в салфетку и убрал в стол. Предложил мне диван (единственную в его комнате мебель, я хотел отказаться, но он упросил). Лежу я, засыпаю и думаю: вот ведь как вышло – я, русский солдат, дотопал до Германии, один в живых остался от моего расчета, ранен дважды, но с руками и ногами. И в одной комнате с немцем, и нет у меня к нему никакой ненависти. С тем и заснул. Проснулся, темно, какойто шепот. Немец у своего топчана стоит.Распятие у него там, и, слышно, шепчет: «Данке… Микаэль… данке… Микаэль» – и слышно, как ест.
…Надо заметить, что Ивана Викторова (приятеля Михаила Талюкина) мальчики в одной немецкой семье принимали за папу (у них отец погиб), да и сам он, потерявший гдето на Новгородчине семью, рад был бы жениться на хозяйке. Только кто бы разрешил в 1945м такой союз с немкой…
На этом придется и закончить эти небольшие «словесные зарисовки». Рассказать, конечно, есть еще о чем, и рассказы эти пусть будут в сердцах и памяти близких родственников и друзей ветерана. И ему хочется пожелать здоровья и бодрости духа, несмотря ни на какие годы. Впрочем, в этом он даст фору и многим молодым.
Подумалось: бывает же у человека счастливая судьба. Наверное, примерно такая, как у Михаила Ивановича Талюкина.
Павел ИВАНОВ
Добавить комментарий